По мере того как шло время, росла тоска Зейнаб. Оставшись одна, она горько плакала, забыв обо всем в мире. Все вокруг было ей чуждо. Ни в ком не находила она себе друга. Казалось, безмолвие или крик какого‑нибудь животного радовали ее больше, чем человеческая речь.
Приблизилась унылая осенняя пора. Всюду заметны ее следы. На кустиках хлопка не осталось больше ни одного листочка, и черными остовами они торчат из земли. Кукуруза — дряблая, сморщенная, будто ждет близкой смерти. Вода ушла из каналов. На сухом дне остались только лужи. Восход солнца теперь возвещает о недалеком закате: осенний день короток. После долгой холодной ночи люди с нетерпением ждут хоть немножко солнечного тепла. С севера дует холодный ветер. Человек, не привыкший к нему, дрожит всем телом. А феллахи с голой грудью, с обнаженными ногами встречают его радостно: он сулит им дни отдыха, зимний покой, конец тяжких трудов.
Хмурится мир, готовясь к зиме, и печаль Зейнаб с каждым днем возрастает. Теперь всякому видно, как она изменилась.
У нее появился кашель, однако Зейнаб убеждена, что это простуда. Ей не хочется оставаться дома в тепле и полечиться — ведь тогда она лишит себя встреч с дорогими сердцу местами, которые напоминают ей об Ибрахиме, с милым старым тополем — свидетелем их свиданий. Даже когда дул холодный утренний ветер, от которого пробирает озноб и зуб на зуб не попадает, она под любым предлогом с первым тоненьким лучиком, который солнце посылает на землю, шла на канал. Когда же канал пересох, пришлось ходить за водой на железнодорожную станцию и брать воду из цистерн, доставляемых паровозом. По пути Зейнаб навещала своих родителей и сестру, узнавала, как они живут. И каждый раз на станции она с ненавистью и злобой глядела на машину с черным лицом и черным сердцем, унесшую вдаль ее возлюбленного.
Глядела ли она на дерево, или паровоз, или на что другое, связанное с Ибрахимом, лицо ее туманилось печалью. Она не могла сдержать вздохов и горького плача. Потом кашель начинал сотрясать ее, на бледных худых щеках выступал нездоровый румянец. Дома Зейнаб часто запиралась в своей комнате или гостиной. Подолгу сидела там одна. А когда Хасан спрашивал, в чем дело, она отвечала, что ее мучает простуда.
Закончился год, пришел январь, а с ним и зима. Землю до самого горизонта покрыл ковер зеленых трав: взошли бобы, клевер, злаки. Пересохшие каналы имели жалкий вид, только животным было привольно пастись на сочных лугах. Время от времени их рев прорезал спокойный воздух. Бархатная трава была усеяна жаворонками, они одни и оживляли своим пением печальную зиму.
Иногда мать Зейнаб встречалась с дочерью у источника, расспрашивала о жизни с Хасаном, о свекрови. Иногда она навещала дочь в ее новом доме, приносила с собой то рыбу, то огурцы, то еще что‑нибудь — соответственно времени года. Каждый раз мать, заметив в хозяйстве какое‑либо упущение, выговаривала дочери, давала ей советы, учила уму‑разуму, а вернувшись домой, веселая, довольная, рассказывала мужу о жизни Зейнаб, о любви и уважении, каким пользуется та у свекрови и золовок. Даже свекор, почтенный Халил, каждый раз при встрече спрашивал, как у них дела, и непременно хвалил Зейнаб.
Но в последнее время мать заметила на лице дочери явные признаки страдания, увидела, как она бледна и расстроена. Что такое с ее Зейнаб? И кашель день ото дня усиливается! Мать уже встревожилась не на шутку, она велела ей не выходить из дому в легкой одежде. Но что пользы от подобных советов, когда болезнь уже подточила силы молодой женщины! У нее открылся туберкулез.
Глава IV
«Мой уважаемый, достопочтенный брат Хасан Абу Халил, да продлит аллах твои дни! Аминь.
Посылаю большой привет тебе и сообщаю, что мы находимся теперь в Омдурмане. Я, слава богу, здоров, все у меня благополучно, и я молю создателя о твоем здравии. Сегодня сержант сообщил, что наш батальон переместится в Суакин, но я не знаю, где точно будет располагаться наша рота. Когда мы двинемся, я сообщу, попали ли мы в эту группу. Пошлю письмо также из Суакина. Не взыщи, что не писал до сего времени. Это потому, что меня переводили с места на место, и я не знал, останемся ли мы где- либо надолго. Сюда, в Омдурман, можно посылать письма на мое имя, я их обязательно получу. Даже если я уеду в Суакин, мне их перешлют. Здесь я встретил Ахмеда Абу Хидра, он наш земляк, сын Хидра Абу Исмаила. Он шлет тебе привет. Встретил я и Саада ал‑Бархамтуши, он также тебе кланяется. Я встретил и Халила Абу Ивадалла, и Саад ад‑Дина ал‑Хабаши, и Али Абу Махгуба, и все они передают тебе большой привет. Прошу тебя передать мой поклон отцу твоему Халилу, Хасанейну Абу Масауду, Абу Ахмеду, моей матушке, твоей матушке, твоим сестрам, а также Хадджи Хиндави Абу Атыйе, Ибрахиму Абу Саиду и всем, кто живет в твоем доме, всем, кто про меня спрашивает. Да продлит аллах твои дни!
Написал сие письмо Ибрахим Ахмед.
Передай мой привет всей вашей семье.
И да сохранит тебя аллах!
С того дня, как Ибрахим уехал, никто не имел от него известий. Когда Хасан получил это письмо и узнал, что друг его здоров и благополучен, он прежде всего поспешил сообщить об этом матери Ибрахима. Услышав добрую весть, старуха обняла Хасана своими худыми руками и многократно расцеловала. Руки ее тряслись, из глаз текли обильные слезы. Хасан так и не мог понять, плачет ли она от радости, что сын здоров, или печалится из‑за разлуки. И в самом деле, вспомнив о том, как далеко находится ее сын, мать затосковала, как в дни его отъезда. И в то же время ее порадовали добрые вести, которые принес Хасан. Она посылала хвалу аллаху за то, что ее любимый сын жив и здоров. Дрожь беспрерывно сотрясала ее старое худое тело, сердце, казалось, вот‑вот замрет в груди, по смуглому лицу, изборожденному глубокими морщинами, текли слезы.
Это была первая весточка от Ибрахима после шести месяцев разлуки: сначала он переехал из своего села в главный город провинции, потом в Каир, в казармы Аббасийи, откуда его с товарищами и земляками перевели в Судан, в раскаленную пустыню — в сущее пекло, где каждому солдату уготована своя мера страданий. Воротившись через много лет на родину в феске и европейском костюме — это все, что удастся приобрести за годы службы, — он возгордится перед односельчанами. Он либо попадет в число тех бездельников, которые проводят жизнь в дреме и болтовне, носят сапоги или башмаки, белую галлабию и чалму поверх цветной ермолки, либо нужда заставит его вновь вернуться в ряды бедных тружеников и в поте лица добывать себе пропитание.
Хасан пошел к матери Ибрахима, как только один грамотный человек в доме старосты прочитал ему письмо. Вернувшись домой, Хасан рассказал об этой новости членам своей семьи. Он сказал, что Ибрахим шлет всем привет. Зейнаб страстно хотелось послушать письмо до конца, она все думала, кого бы попросить прочесть его, однако открыто высказать свое желание она не смела. Вообще она старалась вести себя осмотрительно: ей казалось, что Хасан догадывается о ее тайне и ждет только одного неосторожного слова с ее стороны, чтобы обрушить на жену громы и молнии.
Интересно, пишет ли Ибрахим что‑нибудь о ней, упоминает ли ее имя?.. О аллах, да помнит ли он ее, ведает ли, что творится в ее душе? Может, он все позабыл, и она имеет для него не больше значения, чем вчерашний день? Неужели никто не попросит прочитать письмо вслух? Дядюшка Халил, матушка Газийя или кто другой… Как далеки дни, когда Ибрахим сидел под тополем, дожидаясь ее прихода. Кто знает, может быть, он все забыл… Ах, неужели никто не захочет услышать, что пишет Ибрахим?
Все молчали. Спустя некоторое время дядюшка Халил спросил:
— Так он недоволен, Ибрахим Абу Ахмед?..
— Он очень доволен. Пишет, что, может, их переведут в Суакин, а может, и нет. Он еще не знает, куда направят их роту.
— Хе!.. Дался им этот Суакин! Суакин, что и Токар, лежит на краю земли! И зачем так много переездов, этак недолго и заплутать…