— Ты сегодня не работала? — спросил господин Махмуд спустя некоторое время.

— Нет, — ответила Зейнаб.

Это был обычный вопрос, и раньше, всякий раз, если только она не работала у хозяина, она отвечала: «Я ходила за буйволицей», или «Помогала молоть муку», или что‑нибудь подобное, в соответствии со временем года. Но на этот раз хозяин не услышал такого ответа. «Нет», — вот все, что девушка ответила ему, как будто сегодня у нее был свободный день и провела она его так, как и подобает проводить выходные дни, то есть ничего не делая.

Они миновали половину пути. Теперь деревья уже не скрывали от них горизонт и вдалеке, в дымке вечернего тумана, виднелась деревня. Рядом, по другой дороге, двигалась в том же направлении длинная вереница феллахов — мужчин, женщин и детей. Они гнали скотину — буйволиц, коров, ослов. Вслед за ними, в беспорядке теснясь на дороге, шло стадо баранов, охраняемое собаками. Бредущие за стадом феллахи уже не видели ничего, кроме огромного облака пыли. А дорога, по которой шли Зейнаб и хозяин, была пустынна и тиха: на ней не раздавалось ни звука, кроме негромких слов их самих.

— Как думаешь, хорош будет хлопок в этом году? — спросил хозяин.

— Да, господин Махмуд, — ответила она.

Его узкие зоркие глаза под тяжелыми бровями многое повидали на своем веку. Он был более осторожен в прогнозах.

— Кто знает, что принесет нам завтрашний день! — произнес он.

Как много великого, до чего и рукой не дотянешься, скрывает от нас это завтра, и сколько может вместить оно счастья и горя, благополучия и страдания, благоденствия и нищеты! Все это сокрыто от нас. Человек ждет завтрашнего дня с надеждой на лучшее, или трепещет перед ним в страхе, рассчитывая на перемены, или ожидает увидеть его таким же, как и вчера. А как часто это завтра таит в себе бедствия! Оно — и жизнь, и смерть, и рай, и ад. Завтра — это войны, когда в смертельном ужасе седеют люди и льется кровь невинных. Завтра — это простирающий над землею руки мир, дарующий счастье свободным людям. Завтра — это надежда и отчаяние, страстные ожидания и разбитые мечты. Завтра — великая тайна, перед которой бледнеет разум, бессильно никнет фантазия, смиряется воображение. Завтра — это страна неведомого, где мы не властны ни над чем и ничем не владеем. В нем — радость жизни и бездна смерти, все и ничто.

Господин Махмуд, отлично это понимая, с уважением относился к будущему и ждал его, находясь в плену у прошлого. Упомянув про «завтра» и про то, что оно может принести, он погрузился в молчание. В памяти его пронеслись прошедшие годы. Он вспомнил, какой огромный ущерб несколько раз наносил ему неурожай в результате болезней хлопчатника. А бывало, хлопок созревал, но происходило падение цен, и тогда хозяина ждало разорение.

Они молча двигались по дороге, слышался лишь размеренный стук лошадиных копыт. В такт каждому шагу лошадь покачивала головой, а всадник ехал медленно, опустив поводья. Время от времени лошадь раздувала ноздри, останавливалась и йила копытом о землю. Девушка шла следом по краю дороги, почти забыв о своих душевных муках.

— Ну, ладно! — произнес наконец господин Махмуд. — Поживем — увидим!

Он перевел разговор на другую тему, и так, беседуя, они незаметно подошли к деревне. Выйдя на дорогу, по которой только что прошла толпа феллахов, они расстались. Он через засеянные поля направился на ферму, а Зейнаб пошла по узкой тропке, петлявшей среди небольших холмов. У самой деревни повстречалась с Зейнаб ее сверстница. Они поздоровались. Потом ей встретилась другая девушка, третья… Зейнаб шла между невысокими домами, и каждый встречный приветствовал ее.

Только двое крестьян побогаче воздержались от приветствий. На одном из них были надеты феска, кашемировая галлабия[12] и сверху пальто. На другом поверх цветистой ермолки красовалась чалма, а через открытый ворот шерстяной галлабии виднелась жилетка, крупные пуговицы которой были расшиты шелком. Они расположились перед столиком для нард и, видно, собрались играть до темна. Рядом, возле раскрытой двери дома, на циновке сидели другие зажиточные феллахи. Через дверной проем можно было разглядеть большую и почти пустую комнату, вдоль стен которой стояли деревянные сундуки. Слабо светил покрытый пылью фонарь, так что свет его казался красноватым и тусклым. Это была новая лавка, открытая всего месяц назад; несмотря на неказистый вид, она ломилась от галантерейных товаров и тканей. Зная вкусы своих односельчан, хозяин ее держал нарды, привозил сладости и напитки.

Кроме того, он торговал платками и шалями. Здесь же продавались и лекарства. Все эти богатства были разложены на закрытых полках или в сундуках.

Пройдя мимо играющих, Зейнаб поднялась по шумной улице и свернула в свой переулок. «Добрый вечер!» — сказала она женщине, стоявшей у дверей мельницы, в нескольких шагах от их дома. Потом она поздоровалась с соседкой из дома напротив и наконец отворила низенькую деревянную калитку, покрытую от старости глубокими трещинами. Между калиткой и засовом образовалось углубление от множества хватавшихся за него рук. Зейнаб вошла в открытый дворик и оказалась у родного порога.

Как раз напротив калитки находилась комната для гостей, которая отличалась от прочих комнат только своей величиной. Слева, под лестницей, которая вела на плоскую крышу, стояла маленькая печь. По лестнице можно было подняться в чисто обмазанную глиной комнатку, рядом с которой располагался глиняный ларь, где хранились пшеница, ячмень и кукурузные початки. Остальная часть крыши пустовала. Летом, за исключением времени жатвы, на крыше спала вся семья.

Зейнаб поужинала вместе с родными. Когда же землю окутал ночной мрак, и, окончив вечернюю молитву, все стали готовиться ко сну, она вытянулась на старой циновке рядом с сестрой и братом, укрывшись одной общей простыней. Отец улегся в другом конце большой комнаты. Очень скоро все погрузились в сон. Только одной Зейнаб не спалось. Она вперила взор во тьму. Но глаза ее смыкались, и в утомленном мозгу мелькали события истекшего дня.

Впрочем, мысли о былых днях не оставляли ее и теперь, во мраке возникали перед ней лица многих людей, вызывая то печаль и боль, то радость и смех. Картины быстро сменяли одна другую. В такт ударам сердца Зейнаб переходила от отчаяния к надежде, от светлого, радостного чувства к черной безнадежности. Господи! Даже отец, который спит рядом, жаждет, чтобы дочь его погрузилась в бездну страдания! В чем тогда смысл жизни, и зачем вообще жить? Или, может быть, все эти разговоры — ложь, и завтра станет вестником радости, хотя вчера утром ворон зла пророчил ей беду? Нет, нет! Надеяться не на что! Все это самообман, попытка облегчить страдания своего сердца!

Впрочем, что с того, что отец и все прочие хотят выдать ее за Хасана! Разве она не может сказать: «Не хочу!» Не хочу, и этого достаточно! Она не подчинится им, не пойдет на то, чего они требуют от нее, ее слово — решающее. Разве в таком деле допустимо принуждение или насилие?

В эту минуту Зейнаб отчетливо увидела себя, как она с высоко поднятой головой отказывается от этого брака. Всемогущий бог и правительство защитят ее от тиранов. Родственники жениха сражены и позорно отступают. Потом пелена мрака заволакивает все лица, мир замолкает, и с небес опускается черная мгла. Все в замешательстве. Но пройдет время, взойдет луна, подует ветер и выведет мир из оцепенения. Полевые цветы наполнят воздух своим благоуханием. Счастье поспешит к людям, и на их устах заиграют улыбки.

Но ее отец! Отец! Разве не падет позор на его голову из‑за того, что родная дочь проявила непослушание? А слезы матери! Разве не хлынут они перед собравшимися женщинами? Сердце матери разорвется от горя — ее дочь вышла из повиновения. И каково будет ей самой, когда женщины станут корить ее: «Стыдно тебе, Зейнаб! Стыдно, девушка!» или насмехаться над ее семьей, которая так кичится неведомо чем при всей своей бедности? Все будут смотреть на Зейнаб с издевкой и презрением. Вынесет ли она это? Ведь никогда никто еще не мог упрекнуть ее ни в чем!