На рабочем поезде, идущем здесь по трассе дважды в день, мы доехали до ст. Потьма, центральной магистрали, ведущей в Москву. И меня привели в тюрьму Дубровлага. Посадили в одиночку. Сомнений уже почти не было: я попал на новый тюремный срок, и теперь надо было думать, как вести себя на следствии. Как ни странно это покажется западному человеку, но наилучшая позиция в советском КГБ — это полное отрицание самых очевидных фактов: лишь в этом случае можно избежать нового осуждения. Так я про себя и решил: ничего не знаю, — коротко и ясно.
А вечером в мою камеру привели еще двух человек с трассы: оба с оконченным сроком. У всех троих завтра день освобождения. В чем же дело?
Развязка была проста: утром следующего дня нас освободили. Оказывается, какому-то чиновнику КГБ пришла в голову новая идея: отныне освобождать не из лагеря, а из центральной тюрьмы. Скольких переживаний стоило мне и моим друзьям это нововведение! Да еще попал я в первую партию, и никто не знал о новом порядке.
Выйдя за ворота тюрьмы с чемоданом философских книг, очень тяжелым, я остановился в раздумьи: до вокзала было с километр, а у меня болят ноги...
— Помочь, что ли? — раздалось у меня за спиной.
Обернувшись, я увидел тюремного надзирателя, вышедшего из ворот.
— Если можно, — неуверенно произнес я.
— Это можно. Рублик будет стоить, — и он взвалил себе на плечо чемодан.
Я шел рядом с носильщиком-надзирателем тюрьмы и думал: как все условно в нашем мире... Ведь еще вчера этот человек был хозяином моей жизни: от него зависело, дать ли мне воды, разрешить ли мне прогулку в вонючем дворике!
Расплатившись с «носильщиком», подобострастно меня поблагодарившим, я остался на перроне маленького, захолустного вокзальчика: от этого незаметного места начинается трасса, усеянная могилами; сюда едут со всех концов России матери, жены, дети политзаключенных. Страшное в своей обыденности место. Сразу за вокзалом был садик, домики с аккуратными занавесочками на окнах.
При оформлении документов за месяц до освобождения меня спросили:
— Куда поедете?
— В Москву, — отвечал я, хотя и знал, что это запрещено.
— Нельзя в Москву, — равнодушно промямлил офицер, — для вас Москва и все областные города закрыты. Выбирайте область на востоке.
— Киргизия, — ответил я, так как думал, что буду жить в горах, где-нибудь около Душанбе.
Ведь у меня было еще пять лет ссылки и пять лет поражения в правах: о Москве нечего было и мечтать.
Но теперь, стоя у железнодорожного полотна, я не сомневался ни минуты: будь что будет, но я еду в Москву. Увижу мамину могилу, узнаю об «Экзодусе», заберу его, если цел, а там видно будет. Конечно, я хотел увидеть родных, но боялся, что КГБ не даст мне времени на прогулки по Москве.
Связи с родными за все десять лет почти не было: лишь мама рисковала писать мне. Ведь связь с «врагом народа» — пятно на биографии, мало кто осмеливался на это.
Правда, года два тому назад я неожиданно получил телеграмму с поздравлением ко дню рождения, она была подписана моей бывшей женой и дочерью Ларочкой. Но не простая ли это вежливость и сочувствие к человеку в несчастьи?
На станции появлялся народ: освобождали еще людей. Пришли мои сокамерники, потом двое явно заблатненных и две женщины. Одна пожилая, другая — совсем девочка, но оказалось, что она проститутка, сидит второй срок, говорит о своей «профессии» свободно, не стесняясь. Обе из уголовного женского лагеря. Мы вошли в помещение, поговорили: оказалось, что всем по пути — до Москвы. Купили билеты, и я пошел в видневшийся вдали лес: ведь не ходил я по нему десять лет, а до поезда было еще часа четыре.
Шелест листьев — начало июня, начало лета — пенье птиц, тишина и покой... Так это было непривычно, что я ушел, мне было не по себе в этой обстановке. Написал ребятам в лагерь - надо было их успокоить.
Началось долгожданное движение домой. Невозможно передать мое состояние — попытайтесь его понять, дорогие читатели!
К Москве мы подъезжали на рассвете: последние часы я стоял в тамбуре вагона и как бы здоровался со знакомыми с детства дачными местностями Подмосковья.
Московский перрон. Казанский вокзал. Я прощаюсь с ребятами, специально даю всем уйти вперед, сдаю чемодан в камеру хранения и выхожу в одиночестве на площадь. Уже рассвело. Холодно, серо, пасмурно. Прохожих еще нет.
Задержался я для того, чтобы посмотреть, встречает ли меня КГБ? Проверить легко: иду влево, в переулок, поднимающийся в гору, там ночуют автобусы и, уйдя метров на сто вперед, я огибаю один из них: это дает мне возможность искоса посмотреть назад. Два человека идут вслед. Но может быть, это не за мной? Резко поворачиваюсь и иду на них: один сразу уходит в подъезд, а второй, нагнув голову, начинает прикуривать. Прохожу мимо с сильно бьющимся сердцем: внизу на углах переулка стоят еще двое. Один читает газету, а второй внимательно изучает афишу. Это в четыре часа утра!
Сомнений больше нет: меня встретили.
Сворачиваю влево, в Орликов переулок и иду к Садовому кольцу: мне нужно обдумать, как поступить. Ведь со мной письма, а в КГБ Москвы при обыске их, конечно, найдут, я подведу друзей. Что делать? Найти уборную, войти и уничтожить все? Но жаль. А вдруг это не арест? Может быть, они просто следят за мной? Но не велика ли честь: слежка с первого дня свободы?!
Начался дождик, мелкий, осенний. На душе скверно: гады проклятые! — убили папу, замучали маму, теперь добивают меня...
По широкой улице шел я один. За мной, почти не скрываясь, — четверо.
Навстречу показалось такси: перебежав дорогу, я вскочил в остановившуюся машину: «К вокзалу. Быстрее, пожалуйста!»
Шофер покосился на странного пассажира: бледное лицо с ассирийской бородкой чуть ли не, до пояса — она опять отросла — костюм с чужого плеча, голова бритая. Московскому шоферу объяснять не надо, он, очевидно, сразу многое понял.
А я смотрел назад: четверка моих спутников кинулась к вышедшей из-за угла автомашине, села в нее и уже нагоняла нас. Отцепиться от них было не так-то просто. Планы мои надо было менять. Я решил поехать к сестре: это официально признанная родня. Там я смогу, если доеду, все рассказать, что поручено мне товарищами, отдать письма и попросить узнать об «Экзодусе».
Мы подъехали к вокзалу, откуда я ушел полчаса назад. Отдав квитанцию, я попросил шофера принести чемодан: выходить из такси не хотелось.
Шофер, увидев мой фанерный чемодан, уже не сомневался.
— Сколько лет, как из Москвы? — спросил он, усаживаясь в машину.
— Десять, — коротко ответил я.
— Многовато. Значит, еще при Берии. Ну, теперь у нас другие дела: чекисты той силы не имеют, и на них есть закон.
Я слушал вполуха, глядя на серую «Волгу», едущую в пятидесяти метрах сзади.
— Уж куда там! Слабые чекисты! — вырвалось у меня. — Ты погляди, как они к нам прилипли!
— Кто прилип? — не понял шофер.
— Видишь сзади «Волгу»? Это КГБ меня встретило. С «почетным эскортом» идем!
— Ну, это чепуха! — авторитетно заявил шофер.
— Попробуй, отвяжись от этой «чепухи»!
— В момент! — и сделав неожиданный разворот, водитель ушел с центральной магистрали в лабиринт переулков Марьиной Рощи.
Но «Волга», конечно, не отставала: она теперь шла в десяти-пятнадцати метрах за нами, и если нам удавалось проскочить под закрывающийся светофор, ехала прямо на красный свет.
— Это — да... — бормотал шофер, все еще стараясь оторваться от преследования.
Наконец, он понял, что не в силах это сделать и, выехав на прямую магистраль, сказал:
— Кто бы рассказал — не поверил! Значит, они, сволочи, что хотят, то и делают. По-прежнему! А в газетах-то пишут: соцзаконность...
Мы подъехали к дому сестры, значит, это мне разрешено. О большем я пока не мечтал. Поднявшись по лестнице, я позвонил.
— Родной! Сумасшедший! Почему телеграмму не дал? Мы ведь ждали! — сестра обнимала и целовала меня. Из спальни уже выглядывал ее муж, вышла моя племянница.