Когда нас везли из Сибири в Мордовию, по радио выступал с очередной речью Хрущев и в который уже раз заявлял, что политзаключенных в СССР нет, все выпущены, и тюрьмы в Москве разрушены. Голос его звучал под хохот, раздававшийся из всех камер. Надзиратели конвоя и офицер улыбались.
— Может, мне вас повыпускать, ведь нет вас всех, — сострил офицер.
А теперь на весь мир прозвучал «Иван Денисович»: конечно, в СССР покончено с политзаключенными, скажут в свободном мире, иначе не стали бы там печатать такую книгу.
Не знает еще Запад, на что способны эти люди: Геббельс — лишь жалкий ученик коммунистов.
Итак, мы читали «Один день Ивана Денисовича», читали сами о себе, сидя в тех лагерях, которые, якобы, ушли в прошлое.
— Да есть ли еще за забором советская власть? — шутили мы.
Но она была. Была. Хотя и психология людей постепенно менялась: ведь еще года два назад начальник конвоя не посмел бы пошутить: «может, вас и нет...»
В связи с книгой Солженицына мне запомнился один интересный разговор. Один из офицеров-отрядников, старавшийся заигрывать с заключенными, беседуя однажды с ними, сказал: «А у нас тоже было обсуждение этой книги, читали ее нам на совещании. Интересная книга. Но вот товарищ Швед, послушав ее, сказал: «А нам еще этого Ивана Денисовича привезут по этапу. Так что вы не очень-то...»
Швед был начальником режима, говорили, что он из разжалованных офицеров-бериевцев. Этот спокойный, уверенный в себе зверь и садист медленно ходил по зоне, свесив длинные руки вдоль короткого, упитанного туловища, и выискивал жертву: не отправив одного-двух человек в карцер, он с «работы» не уходил. Надо сказать, однако, что этот Швед оказался гораздо проницательнее, например, Эренбурга, надеявшегося на «оттепель»: вспомните, как сегодня преследуют Солженицына!
В эти смутные дни я получил из дома страшное известие: умерла мама. Приехав со свидания, она слегла от потрясения и больше уже не вставала, успокоилась еще одна страдалица...
Глава XXXVI
Работать меня, как и всех, послали на деревообделочный завод; я попал в цех лакировки готовых изделий. Помещение было наполнено вредными ядовитыми парами: у каждого на столе стояла открытая банка с ацетоном для ручной полировки футляров телевизоров. Тут же, в цехе, их покрывали лаком из распылителей.
После рабочего дня мы выходили из цеха с сине-зелеными лицами. Предельная зарплата составляла 25 рублей в месяц. Но я люблю тонкую работу с деревом, и начальство вскоре заметило, что товарищи носят мне на исправление свой брак: заделать царапину, подклеить отколовшийся фанерный шпон. И меня поставили на ремонт: оказалось, что в отдельном помещении стоят груды забракованных футляров. Работал я даже с удовольствием, так как в каждом случае надо было что-то придумывать. Кроме того, я мог резать что-то из красивого дерева и для себя, а это было всю жизнь моим «хобби». Несколько месяцев я работал над большой шестигранной шкатулкой из золотого цейлонского лимона, на крышке и боковых гранях которой были инкрустированы разными сортами дерева сцены из истории еврейского народа: храм Соломона, шатры в пустыне, скрижали Завета, рог-шофар, виноградная кисть и, конечно, семисвечник-менора.
Потом я долго работал, делая другую шкатулку, на крышке которой инкрустировал работу художника Линке «Молитва за умерших» — о Варшавском гетто.
Когда я принес сделанное Шведу для просмотра и обыска перед отправкой домой, то первую шкатулку он пропустил, не поняв, а вторую начал разглядывать с пристальностью собаки, почуявшей кошку.
— Щось це не те, — сквозь зубы бормотал Швед, глядя на картину. — Що це?
— Это картина Линке «Молитва за умерших», память жертв войны, — отвечал я.
— За жертвы, говоришь? — задумчиво повторил Швед, не отрывая взгляда от шкатулки.
Нутром он чувствовал чужое, враждебное, но не знал, к чему придраться. Я был уже уверен, что он конфискует работу. Не меньше получаса он мытарил меня вопросами, но все же разрешил отправить ее...
Кроме футляров для телевизоров и радио, мы делали и мебель. И это была доходная для начальства работа. Уж нечего говорить, что начальники бесплатно запасали мебель себе и всем своим родственникам, но они еще и воровали! Мебель списывалась в брак и целыми машинами, вагонами увозилась в неизвестном нам направлении. И это делали блюстители закона на глазах у «преступников», которых они должны были воспитывать в советском духе и исправлять!
Обман и воровство царили и в зоне, и на так называемой свободе. В этом году все газеты были полны сообщений: «Рязанская область перегнала американский штат Айова по производству мяса и молока!» Наградил Хрущев секретарей обкома и председателей колхозов званиями Героев Социалистического Труда, пышно отпраздновав победу.
А потом вдруг Хрущеву в Рязани чем-то не угодили, и мыльный пузырь лжи был проколот: следственная комиссия «установила» — как будто это можно было спрятать! — что Рязанская область погибает от голода, нет ни мяса, ни молока, ни хлеба. А данные о победах существовали только на бумаге.
Секретарь обкома, когда его пришли арестовывать, застрелился. Сняли звезды Героев и с остальных. Но ведь тут же навесили их на других обманщиков!
А у нас начальство придумывало все новые меры зажима: уже полагалось лишь одно письмо в месяц, не стало ларька, ввели специальную полосатую одежду каторжан, свидания и посылки разрешили лишь при отсутствии случаев нарушения режима: а что стоило придраться к беззащитному?!
Начали всячески преследовать верующих: Библию объявили антисоветской книгой, ее уничтожали, даже выписки из нее сжигали. Многие верующие придерживаются обрядов, связанных с питанием: например, не едят мясного. А поэтому они жили на присылаемых им сухих овощах. Но теперь посылки запретили. Тогда эти люди стали делать в зоне маленькие огородики: по два-три метра. С трудом выращенные овощи сушили и ими питались. Страшно было смотреть на эти ухищрения как-то поддержать жизнь. Но и это решили прекратить: ночью в зону въехал трактор и уничтожил все посаженные нами огороды и цветы. У голодных отняли последнюю опору.
Но верующие держались. На хлебе и воде. Эти люди такие, как Нахум Каганов и Илья Мацопа, жили рядом с нами, и так было не месяц, так жили они годами.
Были герои и другого плана: в больнице лежал Николай Бессонов, голодавший уже третий (!) год. Начал он свою голодовку во время следствия в КГБ. «Я не виноват», — повторял он своим палачам. Но его осудили, а он не прекратил голодовку. Через год его парализовало — он продолжал держаться. Каждый третий день на него надевали смирительную рубашку, стягивали веревками и грубо всовывали в нос шланг, вливая «питательную» жидкость: манную кашу на воде.
Вместе с непрекращающимся усилением строгости режима администрация ввела и «пряник»: в зону начал приезжать спецлагсуд и рассматривать дела о досрочном освобождении лиц, «не имеющих нарушений режима, отличившихся усердием на работе и отсидевших две трети срока».
Для слабых духом это стало приманкой, и открытые выступления против администрации резко сократились; соответственно, подняли головы стукачи, предатели и другие негодяи, прислуживавшие начальству. Атмосфера в лагерях становилась все тяжелей и несносней.
Однажды в спецлагсуд вызвали сидящих с нами грузин, их было трое, и мы не знали, за что сидят эти замкнутые неразговорчивые люди, в лицах которых было что-то зверское. Суд зачитал обвинительное заключение, и весь зал — заседание было открытое — ахнул: они похищали для Берии женщин. Все трое были полковниками КГБ, и такова была их «работа».
Судья, явно бывший не на стороне этих негодяев, спросил:
— Как же вы могли совершать такое преступление?
А в ответ мы услышали:
— Подумаешь! Ведь эти женщины уходили потом живыми, да еще с подарками. А тот, кто к Сталину возил — спросите их — живых из Кремля не вывозил.