Увидел я, что в лагере большая группа евреев: кое-кого я не знал. Была интересная молодежь.

Среди них привлекал внимание Вениамин Рафолович, молодой математик, одноделец Юры Меклера. Этот эрудированный человек был интересным собеседником, любил музыку, искусство, знал современную литературу. Вскоре после моего приезда он начал изучать иврит: ему переводил тексты молитв пожилой еврей — Лева, сидевший много лет, убитый горем человек. Настойчивость Вениамина была поразительной: через три-четыре месяца он свободно читал тексты на иврит. Хорошие отношения установились у меня с семьей Подольских, тут были отец и сын, о которых я уже упоминал. А в соседней зоне была мать — героиня Дора. Приятное впечатление сразу произвел минчанин-сионист Анатолий Рубин, сдержанный, не по возрасту серьезный человек. Сидел он за попытку распространения еврейской литературы и за попытку покушения на Хрущева. Анатолий познакомил меня с Эдиком Кузнецовым и Ильей Бакштейном, двумя однодельцами-новичками в лагере. Происшествие, приведшее их в лагерь, было знаменательным. Эти молодые москвичи со своими товарищами устроили поэтический клуб и проводили на площади Маяковского открытые вечера чтения стихов. Добившись того, что народ начал приходить туда в большом количестве, они сделали неожиданное: подсадили на постамент памятника Маяковскому Илью Бакштейна, и тот произнес резкую, прямую, открыто антисоветскую речь. Публика слушала, затаив дыхание, а ребята окружили говорящего и отгоняли милицию, рвавшуюся к оратору, но боявшуюся затевать драку в такой толпе.

Илья говорил долго и закончил под бурное одобрение собравшихся. Вся Москва говорила об этом чрезвычайном происшествии. Этот юноша дал пример смелости и невиданного до тех пор публичного антисоветского выступления. Словно отклик на это, одно время по Москве ходила песня знаменитого барда Булата Окуджавы «Бумажный солдатик», где рассказывалось, как пошел за нас в огонь Бумажный Солдатик, хотя и знал, что сгорит.

И, конечно, ребят арестовали. Эдик — крепыш с лицом как бы вырезанным из камня: решительность, честность и прямота сквозили в каждом жесте и слове этого парня. Лишь здесь, в лагере, он начал осознавать себя евреем и пришел к сионизму.

А Илюша Бакштейн внешне был совсем ребенок: худенький, чуть горбатенький — он десять лет пролежал в гипсе — с типично еврейским и добрым лицом, большущими задумчивыми и грустными глазами. Он ходил по зоне всегда задумавшись и жил в своем мире, совершенно не обращая внимания на то, что кругом заборы тюрьмы, стража: его интересовали друзья и философские построения, которыми он был занят. Но юноша был смел и решителен, когда это было нужно.

Приехали к нам из Ленинграда студенты-фашисты. Такие типы тоже есть в СССР. В один лагерь советские власти сажают и гитлеровских убийц, и сионистов; своих старых заслуженных большевиков и молодых фашистов; тут же бродят бывшие чекисты-бериевцы, ранее отправлявшие людей в эти же лагеря, а теперь не угодившие чем-то своим хозяевам — такое может быть только в СССР. Так вот, эти «фашистёнки» — как их презрительно называли — решили, что при наличии в зоне бывших гитлеровцев и достаточного количества антисемитов они легко устроят еврейский погром. Конечно, затея эта была обречена на провал: нашу небольшую общину лагерники уважали, и товарищи из русской, украинской и прибалтийской части арестантов встали бы рядом с нами против негодяев. Но все же у нас было собрано совещание и распределены роли, так как молодые фашисты активно готовились к «акции». Но Илюшу мы не пригласили: зачем тревожить человека, не могущего участвовать в физическом сопротивлении?! А он узнал от кого-то об очередном сборище фашистов, явился к ним один и заявил: «Вы, мерзавцы! Посмейте только устроить провокацию! Костей не соберете!»

Мне потом рассказывал один из очевидцев: «Мы просто опешили. Думали, что это вы подослали малыша этого...»

А Илья, произнеся свое грозное предупреждение, вышел и побрел по зоне, погруженный в отвлеченные рассуждения.

Всплывает у меня в памяти странное переплетение двух известных еврейских имен: великий артист Михоэлс и начальник следственного отдела генеральной прокуратуры СССР Шейнин.

Сопоставление этих имен неслучайно: судьбы этих двух людей связаны. В 1948 году я работал под руководством Шейнина. Этот человек был проницателен беспредельно: в вопросах криминальных преступлений он видел буквально сквозь стены; мы не раз были тому свидетелями.

Толстенький, невысокого роста, он любил сидеть в своем кабинете, подвернув под себя ноги, в большущем желто-розовой кожи кресле: так он вникал в самые запутанные дела, которыми были пропитаны стены этой комнаты.

И вот, однажды, зимой 1948 года, его вызвал Генеральный прокурор и приказал срочно выехать в Минск: убили, зверски убили Михоэлса, и сам Шейнин должен был искать убийц.

Вдумайтесь теперь, глядя со стороны и зная, что Михоэлс был убит по приказу Сталина и сделано это было хладнокровными специалистами из КГБ, — вдумайтесь в эту комедию: на расследование преступления был послан самый большой специалист страны и... еврей!

А убийцы из Кремля и Министерства госбезопасности наблюдали за ним. Но они просчитались: в три дня Шейнин нашел убийц и, арестовав их, увидел, что это... сотрудники всемогущего КГБ!

Прекратив расследование, он немедленно прилетел в Москву и доложил Генеральному прокурору Горшенину о результатах своей работы.

Горшенин забрал все материалы дела и сказал, что доложит ЦК.

Через три дня Шейнин неожиданно был снят с работы, а через день после увольнения его арестовали.

Но мы ничего тогда не понимали: ведь Шейнин не осмелился рассказать нам, куда привело его расследование.

Лишь в 1954 году, на Тайшетской пересылке, я встретил Шейнина и услышал от него всю правду об убийстве Михоэлса.

После смерти Сталина и расстрела Берии Шейнина освободили. А теперь, в 1960 году, в Дубровлаг приехал режиссер минского театра и рассказал, что на том месте, где кагебисты убили Михоэлса, у ограды сада на окраине Минска, всегда лежат цветы: артисты города установили негласную очередь и ежедневно кто-то носит живую зелень и цветы на место трагической гибели великого трагика.

В зону приехал Ефим Гольдберг, кумир наших ребят, по кличке «Пэр» — первый среди равных. Не всякому в лагерях дается такое имя. Этот уже пожилой человек, с постоянно доброй улыбкой и вниманием к чужим нуждам, был настоящим другом. А его знания в области точных наук помогали людям, занимавшимся в лагере самообразованием.

Постоянно встречался я с Давидом Мазуром; тут же был и его подельник Аркадий Суходольский.

Давид был из тех евреев, которые всегда, во всех странах, на протяжении всех веков изгнания, боролись за идею справедливости. Он участвовал в подпольной антисоветской организации того типа, который сейчас принято называть демократическим. Шутя, я говорил Давиду: «Вот, сделаешь ты русскому народу еще одну революцию. А он тебя об этом не просит. И через энное количество лет пошлет он тебя в новые лагеря и тюрьмы. Неужели тебе это не ясно?»

Но эти честные, прекрасные ребята были устремлены лишь к одному: каждый свободный час они посвящали чтению политической литературы или обсуждению политических вопросов.

Подружился я с хорошим, сердечным парнем из Киева — Александром Гузманом. Он всей душой стремился в Израиль и пытался уехать из СССР нелегально: будучи офицером в войсках, находящихся в Польше, он хотел перейти границу, но был арестован — его предали люди, с которыми он посоветовался. Александр был прекрасным спортсменом, и я часто любовался тем, как он делает легкоатлетические упражнения на самодельном турнике, стараясь не терять спортивной формы: — «Пригодится в Израиле!»

С ним, Вениамином, Илюшей и другими нашими ребятами мы часто беседовали об истории и религиозных проблемах Израиля, о сегодняшнем положении страны. Среди нас был старый сионист Зеев Ришаль, сидевший уже третий раз. Этот немолодой, но горячий человек был полон энергии и всегда поддерживал наши сионистские затеи, вроде совместного проведения празднования Пасхи или Рош Хашана.