Ребята на меня рассердились:

— Зачем ты взял ее?

— Да не брал я ее, — отвечаю, — не знаю, как она попала в вещи, я ее сам отложил в сторону.

Мне явно не верили, хотя я говорил правду: она попала в вещи в спешке выхода. Говорю я об этом так подробно, потому что события развернулись для всех нас неожиданно, и ситуация стала угрожающей в течение последующих минут.

Мы увидели, что у окна нашей камеры проверяют землю щупами, и вскоре раздалось знакомое слово: «подкоп»!

 Оказывается, тот люк, который мы увидели при мытье пола, был новым: ребята, сидевшие в камере до нас, прорезали асфальт пола и уже успели выкопать ход, идущий к запретзоне...

Вот теперь иди и доказывай, что ты не верблюд — разве КГБ поверит? Ведь им нужны виновные: на кого-то надо списать подкоп. А значит, мы, в лучшем случае, получим по два года закрытой тюрьмы, поедем во Владимир; а после «Гитлера» и этого «спеца» сил у нас уже осталось совсем немного.

Приехала дрезина, появилось большое начальство, все подходили к нашей группе и смотрели — вот они, «шахтеры»!

Когда пришел Ликин и осмотрел подкоп, мы подозвали его и сказали, что ему-то, наверно, ясно, что это не наша работа, и мы просим его вступиться, сказать, что нас перевели в эту камеру несколько дней тому назад.

Майор выслушал нас и сказал, что мы, очевидно, говорим правду, но встает вопрос о том, что уехавшие «хозяева» подкопа передали нам сведения о неоконченной работе и мы перешли в эту камеру специально. Час от часу не легче...

Все же было похоже, что Ликин поверил нам, хотя ничего конкретного не сказал.

Раскапывание подкопа, его засыпка камнями и стеклом продолжалась до вечера. Лишь перед отбоем нас отвели в другую камеру: все наши книги и записи оперативный отдел забрал на цензуру, Библия осталась с нами! Впуская в камеру, нас даже забыли обыскать. Вот и считай после этого, что с Книгой произошла случайность!

Следствие все же прошло удачно: подкоп нам не инкриминировали.

В нашей камере был установлен свой распорядок дня: только час перед отбоем разрешалось говорить на любые темы, остальное же время царила тишина, мы занимались, читали, думали.

В этот час перед сном мы любили посмеяться и часто слушали рассказы наших украинских товарищей, с юмором говоривших о тяжелой школе жизни в деревнях и в армии.

В России говорят, что если человек был на войне и в тюрьме, то ему надо для окончания образования еще пожить в колхозе.

Рассказы о тяготах жизни в деревне, о каторжном подневольном труде перемежались смехом: ведь эти несчастные пытались подшутить над своим начальством, над отъевшимися за счет колхозников председателями, секретарями, кладовщиками, бригадирами.

Например, когда председатель заставил перед приехавшим из районного центра начальством петь девочку, которая славилась своими частушками, она тут же экспромтом исполнила:

Я маленька колгоспница

Заробыла трудодень:

Мамо ходит без спидницы,

А татуня без спидень.

Ни коровы, ни свиньи —

Ридный Сталин на стини.

Конфуз был полный, но что с ребенка взять!

Слушая рассказы о службе в армии, где ребят этих заставляли участвовать в испытаниях новых видов оружия, я удивлялся, до какой бесцеремонности может доходить правительство.

Устраивали, например, взрывы атомной бомбы, а вокруг эпицентра были расположены окопы и укрытия из дерева, бетона, пластика; люди сидели там, как подопытные кролики.

Рассказывали, как отказывает оружие, как не стреляют пушки и не хотят лететь на учениях ракеты. Слушал я, вспоминая наше министерство, ведавшее оборонными заводами, где делалось оружие, думал о царившем там хаосе и беспорядке. И в те времена, когда я работал, отказывали пушки — у нас тогда был большой «полигон» в Корее, — склочничали между собой конструкторы, воровали на заводах кто что мог.

На нашем спеце был приехавший тоже из Тайшета римский кардинал, украинец Слипий. Этот скромный и спокойный человек страдал в лагерях уже второе десятилетие, был очень болен, но держался стойко и старался быть не обузой товарищам, а помогать им. Мы понимали, что такого вождя национализма, каким был Слипий, советская власть не выпустит: для украинцев он был чем-то вроде духовного знамени.

Но случилось чудо: за кардиналом Слипием приехали из Москвы какие-то чекисты и увезли его так срочно, что он едва успел попрощаться с друзьями. Мы не знали, куда его увезли. Но спустя дней десять к одному из наших ребят приехала на свидание жена и рассказала, что слышала, что кардинал Слипий в Риме.

Всех нас потряс отъезд кардинала: дуновение свободы донеслось из беспредельной дали.

Однако свои дела были не менее важны. Неожиданно распространился слух: к нам на спец едет комиссия, чтобы решить, кто останется еще на год, кто переводится на лагерный режим.

Лагерные «параши» сбываются: вскоре начались вызовы, и от ребят я услышал, что наши судьбы решает Ролик — мой старый знакомый. Стало ясно, что если он меня узнает, то не видать мне перевода со строгого режима.

С той нашей встречи в БУРе омских лагерей прошло семь лет, я постарел, борода у меня — вряд ли можно узнать человека при таких условиях. Но вот и вызов...

Вхожу в кабинет, здороваюсь, сажусь...

— Здравствуйте, Аврам Исаакович, — глаза Ролика смотрят пристально и с интересом: он явно узнал меня, но чувствую, что при других офицерах, сидящих здесь, не будет упоминать обстоятельств нашей первой встречи.

Молчу. Жду.

— Постарели вы, — произнес Ролик, рассматривая меня.

— И вас время не щадит, — отвечаю, глядя на него.

— Да, конечно. Ну, а внутренне вы как? Изменились или все тот же?

Вопрос Ролика понятен только мне.

— Даже лежачее бревно меняется. А я не лежал эти годы. Безусловно, изменился.

— Слышал я, что философией увлекаетесь, индуизмом, йогой?

— Да. Меня это интересует всерьез.

Воцарилось молчание.

— Ну, Шифрин, хотелось бы знать, увижу ли я от вас неприятности и сюрпризы, если переведу из тюрьмы в лагерь?

Опять вопрос понятен до конца только мне.

— Думаю, что нет. Многое передумано и нет прежних устремлений. Меня интересует другое.

Опять помолчали. Ролик сидел, думая.

— Хорошо. Я выпускаю вас в лагерь. Прошу вас помнить то, что вы сказали сейчас. До свидания.

— До свидания, — ответил я. Но свиданий больше не было. Это было прощание.

Кончился эпизод, который начался, как в приключенческом фильме, и выглядел неправдоподобно и надуманно.

Глава XXXIV

Советский Союз лез в Африку, Вьетнам, на Ближний Восток, рвался на Кубу и в Индонезию. Эти события нас, конечно, интересовали. Даже блатные реагировали на них по-своему. Прежде всего появились клички: «Лумумба», «Мобуту» — так называли самых уродливых; появились доходяги «У-ну», были и «Кастро».

Комиссия на спеце окончилась: почти всех выводили в лагеря. Но уже ехали на наши места новые...

Когда мою группу зимой 1961 года забирали на этап и подводили к вахте, я оглянулся на приземистый длинный тюремный корпус: было чувство какого-то дезертирства — ведь там оставались друзья.

Поезд ехал недолго. Нас высадили на лагпункте № 07. У ворот собрались свободные от работы зэки, и мы попали в объятия давних друзей. Обнимая Золю Каца, Семена, Бориса Хацкевича, я оглядывался на месте, слушая новости, отвечал на вопросы.

Зона была большой. Тут работали на деревообделочном комбинате тысячи арестантов, изготовляли мебель и деревянные ящики для радиоприемников и телевизоров. В этом лагере у меня было много знакомых по Сибири, и первые дни, пока еще новоприбывших не включили в рабочие бригады, я переходил из рук в руки, узнавая новости за время, проведенное в тюрьме. Скопление в зоне людей со всей страны дает возможность — если знаешь людей — за несколько дней познакомиться с событиями от Владивостока до Бреста.