Оказывается, тюремное начальство нашло выход из положения: лагерь-то был виден из окон проходящих пассажирских поездов, и надо было как-то скрыть его. Вот и написали «НЕФТЕБАЗА».

 За забором уже плакали женщины. А с вышек — закрытых со стороны железной дороги поднятым в этих местах забором — стреляли в воздух.

— Прекратить разговоры! Сойти с крыш! — орали надзиратели, бегая по зоне.

Произошло явно непредусмотренное...

Вскоре эшелон увезли, и в лагере воцарилась гнетущая тишина.

Этим вечером нашу группу неожиданно перевели на другую пересылку, в лагерь № 601, лежащий в глубине поселка Тайшет; это был особый лагерь. Рядом с этой зоной была администрация всей тюремной трассы Озерлага, и поэтому режим там был необычный: порядочные люди там чувствовали себя не на месте, а негодяи, предатели вели себя нагло. Мы сразу почувствовали обстановку. Нас поместили в барак с трехэтажными нарами, где вповалку ютилось человек четыреста. Скоро среди бушлатов и серых лиц я отличил одно, привлекавшее интеллигентностью и дышавшее спокойствием. Это был коренастый мужчина, среднего роста. Мы познакомились, его звали Аарон Ярхо. Вскоре я понял, откуда у него эта размеренность движений: он сидел уже с 1946 года. История его оказалась интересной и грустной. Когда окончилась война, он, в чине генерала, был начальником химической службы Украинского фронта, стояли они где-то в Венгрии. Тщательно все подготовив, он бежал на Запад, чтобы уехать в Палестину, и добрался до Италии. Но его настигли в Неаполе, оглушили вечером на улице, а очнулся он уже в московской тюрьме. Приговорили к расстрелу, и в камере смертников он просидел долго... За несколько дней, проведенных на этой пересылке, мы с Ярхо сблизились, его рассказы я слушал с большим вниманием и интересом.

— Тут неподалеку есть городок Ангарск и там с 1946 года строится громадный комбинат искусственного бензина. Механизмы этого комбината я сам демонтировал в Германии в 1945 и 1946 годах, когда еще работал в армии. И вот теперь мне пришлось побывать там на монтаже. Правда, я приехал уже несколько в ином качестве... Долбил я там мерзлоту в котлованах и смотрел — до чего довели комбинат. Думаю, что при сознательном вредительстве нельзя так успешно мешать работе, как это делается у нас из-за безалаберности и безответственности. За восемь лет работы строительство еще не окончено, и бензина нет. Отдельные узлы комбината начали работать, но там вечные аварии: несколько раз город заливали полуфабрикатом продукции...

— Ну, а вы все эти годы на какой работе, Аарон Евсеевич? — спрашивал я.

— Запомните, друг мой, одно золотое правило: в лагерях порядочный человек может работать только на общих работах. Все, кто лезет здесь в начальство, за легким хлебом, так или иначе, попадает в лапы опера и работает на КГБ. Пока что я копал землю, валил в тайге лес, клал рельсы. И вам советую делать то же.

«Архипелаг ГУЛАГ» — это страна неожиданностей и никакой логикой не оправданных решений: нас посадили в поезд, провезли всего 40 км и впустили в зону, где собирался этап, отправляемый в лагеря Московской области! Почему? Зачем? Какие могут быть вопросы! Мы радовались и заранее готовили планы побега, который намного легче осуществить в средней полосе России.

Этот лагерь был рассчитан всего на 400 человек — тут жили огородники, они выращивали овощи для сотрудников охраны лагерей. А набили нас сюда не меньше трех тысяч. Люди ютились в страшной тесноте, но никто не жаловался: точно было известно, что этап или под Москву, или в Вологду.

В этой зоне у меня произошла встреча, намного более серьезная, чем все предыдущие и последующие. Подошел ко мне незнакомый человек: аскетическое лицо, аккуратная одежда, спокойствие в глазах и голосе; ему было около 50 лет, но он был бодр, казалось, что он здесь, как бы, гость, захочет — уйдет.

— Меня зовут Каганов, — сказал он просто. — Я кое-что знаю о вас, и хотел бы предложить то, что необходимо вам.

— Слушаю вас, — отвечал я, еще ничего не понимая.

— Я хочу познакомить вас с вопросами, пока вам неизвестными и необычными. Для этого я прочту вам ряд лекций. Мы начнем, если хотите, завтра с утра и будем встречаться ежедневно на два часа. Кроме того, я хочу помочь вам изучить иврит: это вам еще пригодится. Хотите ли вы?

— Конечно. Но все это звучит несколько странно...

— Дальше будет еще более странно. Но потом вам станет яснее. Итак — до завтра.

И этот необычный, спокойный человек куда-то ушел.

На следующий день мы устроились с ним за каким-то полуразрушенным бараком, и я открыл тетрадь.

— Нет, писать ничего не надо, — сказал Каганов. — Если вам нужно то, что я буду говорить, если я не ошибся в этом, то вы все запомните и так. А если я ошибся и зря говорю с вами, то записи не помогут. Закройте тетрадь.

Я послушался, хотя это звучало неубедительно. Каганов говорил со мной 14 дней. Я слушал его всего 28 часов. Это был вводный курс лекций по парапсихологии и теософии. Внимание мое росло ото дня ко дню: я буквально впитывал то, что говорил этот человек. А говорил он сдержанно, даже суховато, без эмоций. Лекции были крайне насыщенными и сжатыми, как пружины: каждая тема должна была еще развернуться в моем сознании.

Кроме того, Каганов дал мне таблицу спряжений глаголов и местоимений на иврит. Но к этому я тогда проявил значительно меньше внимания, и потом все годы в лагере каялся: больше я подобных знатоков иврита так и не встретил.

 У Каганова же я старался взять все, что можно, по вопросам теософии.

Наша набитая людьми зона кишела настолько разными человеческими типами, что это казалось даже непонятным: тут были люди всех рас и национальностей. Рядом со мной спал какой-то маленький человечек, который оказался министром высшего образования Персии. Зачем его похитили из Ирана? Наверно, и в КГБ не знали... А вот в углу рассказывает на ломаном русском языке американец:

— Они мне в Вене подсыпали какую-то гадость в вино. И проснулся я уже в камере тюрьмы. Где я — не знаю. Открывают дверь, ведут куда-то. Лампы горят в коридорах — значит, ночь. Люди в штатском, на вопросы не отвечают, ведут под руки. Открыли двери, впустили меня в камеру...

— Ты обожди, я окончу, — прервал его какой-то зэк, — ведь я там был. Никогда не забуду, как тебя привели! Вот, значит, открыли дверь у нас ночью и впускают этого фраера: костюм с иголочки, морда как вопросительный знак. Стоит он в дверях камеры, озирается, а мы головы с коек подняли, тоже смотрим. Вот он и говорит по-английски: «Где я, в какой стране?» А у нас никто по-английски не говорит, молчим. Тогда он то же самое по-французски. Молчим. Не понимаем. Он тогда по-немецки. Опять молчим. Не знаем, чего он от нас хочет. Кто-то ему говорит: «Ты что, по-русски не знаешь?» А он как охнет: «Любианка!» — и на пол, без сознания. Ну, и смеялись мы!

 В другом углу собрались наркоманы: им принес какой-то бесконвойник бутылочку «лошадиного морфия», и они спорят о цене и о том, хороший ли морфий. Но никто не решается первый сделать укол: часто бывало, что тут же наступает смерть.

— Ах вы, наркоманы деревянные, — кричит долговязый парень, дрожащими руками вынимая из голенища сапога медицинскую иголку, а из кармана глазную пипетку — это его шприц. Надев иглу на пипетку, он закручивает резину и набирает полный «шприц». Потом этой грязной иглой мастерски колет себя в вену и, закрыв глаза, начинает закручивать резину — вводить жидкость в кровь. Все кругом напряженно ждут: будет «приход» или «откинет копыта»? «Приход» есть: лицо парня становится блаженным. И все начинают той же иглой колоть себе морфий.

Сидя на нарах, с закрытыми глазами, молятся сектанты. Это — адвентисты седьмого дня, люди начитанные, следящие за периодической литературой. С их руководителем — Владимиром Шелковым — я уже познакомился. Чудесный это человек: седобородый интеллигент, умница, всегда с ясной улыбкой, весел, спокоен. Сидит он уже третий раз, хотя воистину ни в чем, кроме преданности Богу, не виновен. И каждый раз его приговаривали к расстрелу, а потом заменяли приговор.