— А где он, этот избитый? — спросили мы. Вышел вперед невзрачный паренек.

— За что тебя в карцер брали? — спросили от нас.

— Да за карты, — промямлил он.

— Ты, дурак, не вздумай это сказать, когда начнется следствие. Скажи, что просил улучшить еду. Понял? — наставляли из нашей камеры.

— А сильно тебя избили? — спросил я.

— Да нет.

— Синяки есть?

— Да нет.

— Помогите сделать ему синяки, — посоветовали от нас. — Ведь видите, что мы натворили: двери повыбивали, начальство понаедет, следствие будет, сроки нам захотят добавить. Надо, чтобы были следы побоев.

— Это мы можем, — отозвалась противоположная камера.

И там начали бить этого злосчастного... Подтащили его к железным парам и начали тыкать головой. Он уже был в крови и орал диким голосом. Наконец, его отпустили и не велели мыться. Похоже было, что все камеры выломали двери: начало стихать. Через усилитель в окно коридора раздался голос майора:

— Прекратите бунт! Я вас всех постреляю!

Ему ответили диким ревом сотен глоток.

— Что вы хотите? Почему бунтуете? Тюрьма хором орала:

— Давай сюда областного прокурора! Не хотим с тобой говорить!

Наступил вечер, спустилась ночь, камеры стояли с дверьми настежь, охрана была вне тюрьмы. Кто-то поднялся на решетку окна и увидел, что за крепостной стеной толпа народа, и тюрьма оцеплена солдатами. Дело явно перерастало задуманный объем: мы рисковали попасть под трибунал и получить еще по 25 лет. Но упускать случай было нельзя, и один из наших ребят начал речь, обращенную к жителям города. Из толпы раздались голоса:

— Да ты не объясняй, за что сидите, мы сами все сидели и теперь на поселении и в ссылке!

Другие кричали:

— Молодцы! Бейте их!

Ночь мы провели почти без сна, готовые к неожиданностям. Но все было спокойно. Утром во дворе тюрьмы появилась пожарная машина, и начальник тюрьмы с рупором в руках объявил:

— Заключенные! Сдайте тюрьму!

А мы и не знали, что попали в разряд «захватчиков» тюрьмы! Выждав время, майор в сопровождении целой свиты офицеров и солдат, вошел в тюрьму, и вся эта группа пришла к нам в камеру, как к зачинщикам.

— Ну, вот, я привел вам прокурора, — объявил, входя в камеру, майор.

Рядом с ним стоял какой-то не очень внушительного вида человек в штатском, чувствовалось, что ему явно не по себе.

— Так вот вам прокурор, и можете говорить, что хотите. Кто будет говорить? — продолжал начальник тюрьмы.

— Давай, Авраам, говори! Вот у нас тут юрист есть, пусть он и скажет, — раздались голоса.

— Предъявите документы, — обратился я к человеку в штатском.

— Это еще что! — заорал майор. — Какие еще документы! Как ты смеешь у прокурора документы требовать!

— Без предъявления документов говорить мы ни с кем не будем, — ответил я, — а кроме того, я уверен, что этот человек не прокурор области, а самозванец.

Говоря, я глядел на человека в штатском и видел, что ему явно неуютно от всех этих вопросов. Сомнений не было — это не прокурор, нас хотели обмануть. Увидя растерянность самозваного прокурора, вся камера начала смеяться, и наши «гости» поспешили ретироваться. После этого появился старшина, ведающий одеждой и инвентарем и, качая головой, вынес от нас обломки длинной скамейки, которую мы разбили о дверь. Воцарилась тишина. Никто не появлялся до следующего дня. Мы сидели по камерам, не принимая еды и  отвечая на все вопросы:

 — Ждем областного прокурора!

На третий день в нашу камеру вошел начальник тюрьмы и рядом с ним, в форме прокуратуры, шел какой-то старший советник юстиции — типичный прокурорский работник; тут спрашивать документы было нечего.

— Ну, в чем дело? Что за бунт? Для чего меня вызвали? — резко обратился к нам прокурор.

Отвечать надо было мне, хотя попадать в главари этого дела совсем не хотелось. Но никого другого для такой серьезной беседы не было.

— Вызывали вас мы. А бунта нет. Есть вынужденное сопротивление: нас бьют, сажают в карцер, морят голодом, спим мы, как скотина, на голых досках. А когда мы потребовали пригласить вас сюда, то вот этот майор привел нам какого-то самозванца и выдал его за прокурора области.

— Это как так? Кого сюда вместо меня приводили? Когда? — прокурор зло глядел на майора.

Гроза явно меняла курс и шла на начальника тюрьмы. Он до того растерялся, что вызывал сейчас уже не злобу, а жалость.

— Я не знаю... — мямлил он.

Прокурор прекрасно видел, что я ему не соврал, и обрушился на майора:

— Я вам покажу, как водить сюда кого-то вместо меня! Заключенные имеют право видеть прокурора! Сами вызвали осложнение, а теперь кричите про бунт!

И обратившись к нам, заявил:

— Все незаконные действия будут устранены. Все вам положенное будете получать. Обещаю.

И вся группа ушла.

В тот же день началось небывалое: нам принесли новенькие матрацы и даже простыни; потом явился повар и спросил, что мы хотим кушать на обед!

Надзиратели ходили тихо и говорили шепотом, очевидно, видя в этом проявление требуемой нами вежливости.

И не было никаких репрессий в связи с бунтом и выломанными дверьми.

Положение в нашей тюрьме изменилось в корне, режим был сломан. Но нас ждала все же одна приятная неожиданность: сменили майора. На его место пришел какой-то капитан, очень неглупый человек. Поняв, что с политзаключенными лучше не ссориться, он ввел много обновлений: разрешил дольше гулять, не ограничивая переписку.

А на Новый год вообще случилось нечто неправдоподобное: нам устроили елку! Из города ссыльные принесли подарки — еду. И наш новый начальник тюрьмы открыл камеры и устроил общий ужин! Мы не могли надивится и ничего не понимали: такого еще не было в истории советских тюрем. Ведь это специзолятор, мы с номерами, мы нарушители лагерного режима. В чем же дело? Тогда мы еще не знали, что это связано было с возобновившимися во всей стране бунтами в лагерях политзаключенных и переполохом кагебешников, столкнувшихся с такой неожиданностью.

Глава XVI

Вдруг отказали ноги. Встал утром — и не могу ходить: болят мышцы, сделаю пять шагов — и сажусь. Ничего не могу понять. И тюремный врач тоже не знает, в чем дело. Попросил я о встрече с одним из кремлевских врачей, сидевшим с 1952 года: ту группу, которую объявили «отравителями», освободили (за исключением тех, кто уже умер...), а он остался сидеть. Мне разрешили встречу, привели в санчасть. Этого пожилого еврея, высокого худого человека с умным и очень добрым лицом, я раньше не видел, и фамилии его не знал. Осмотр занял пять минут.

— У вас облитерирующий эндартериит, — сказал он коротко.

— А как это понять без латыни?

— Артерии ваши почему-то спазматически сжались. Кровь не доходит до тканей. Причины врачам неизвестны. Может быть, это следствие ранений, курения или нервного потрясения. Вы были дважды ранены, курите, а насчет нервов — и не спрашиваю. Болезнь опасная, кончается часто гангреной и ампутацией.

В камеру я ушел в подавленном настроении. Врач посоветовал мне не курить и не охлаждать ноги. Первое было легко, так как я, видя унижения товарищей из-за махорки, которую доставать было очень трудно, курить уже перестал. Но не охлаждать ноги... А как же работа, тайга, этапы? И как быть с мечтой о побеге, о свободе?

Зима шла на спад. До конца срока в специзоляторе нам с Витей было еще далеко. Но нас вызвали на этап. И в этапной камере были почти все, кто присутствовал «делегатами» на знаменитом «профсоюзном собрании» у начальника семипалатинской тюрьмы после голодовки. Перед выездом нам зачитали постановление о досрочной отправке в лагерь «в связи с хорошей дисциплиной, показанной в тюрьме». Значит, послушался все-таки моего делового совета наш капитан в Семипалатинске.

Поездка до Новосибирска прошла неспокойно: конвой был груб, а мы избалованы слабым режимом. Началась ругань, стычки, конвой прекратил пускать людей в уборную. Какой-то заключенный в виде протеста помочился через решетку в коридор, где стоит конвой, его попытались вытащить из камеры, а он не давался, так как понимал, что его хотят избить. И тут кто-то подал команду: «Качай вагон!»