И тогда заговорил весь вагон: начались истории одна другой страшней — о бесправии и ложных доносах, об арестах ни в чем не повинных людей, о мучении семейств, оставшихся дома, об арестах членов семей «врагов народа». Солдаты стояли и слушали молча. Это был впечатляющий разговор. Среди нас был мальчик не старше 19 лет, сын бывшего советского министра Александрова, расстрелянного Сталиным; и он, и мать, и пятилетняя сестра мучаются в лагерях, и в делах их нет ни срока наказания, ни статьи обвинения, а лишь слова «член семьи врага народа» — и сиди до смерти... Был в вагоне и татарин, который рассказал нам подробности того, как в 1944 году, по указанию Сталина, всех татар, живущих в Крыму, в одну ночь погрузили в товарные вагоны для скота и вывезли без еды, без воды, без остановок в Сибирь, на вечное поселение. Как ночью солдаты окружили их города, поселки и деревни, выводили полуголых людей к машинам, под крики плачущих детей, как стреляли на месте в тех, кто не подчинялся; как убили тогда мать и брата Героя Советского Союза, в то время воевавшего на фронте. Как выгрузили их в голой степи и сказали: тут будете жить, копайте себе землянки. Но прежде всего вырыли могилы: в каждом вагоне были трупы...
— За что же вас вывозили? — прервал кто-то из солдат.
— Сказали, что татары были против советской власти.
— Но против власти могут идти отдельные люди, а не нация! — возражал солдат.
— Ты это не мне, а Кремлю докажи, — парировал татарин. — Я-то сижу, а мне тогда всего 9 лет было, когда вывозили, что я понимал в советской власти?
Послышались крики:
— Не только татар вывозили тогда! Чеченцев увезли в Казахстан, ингушей всех тоже вывезли в Сибирь, и там они перемерли!
— А их за что? — спрашивали солдаты.
— Тоже за то, что, якобы, были настроены против власти, — объясняли мы.
— Неужели ни за что, просто так вывозили? — ошарашенно спрашивали солдаты.
Наш разговор на темы истории был прерван вмешательством современности: вошел солдат и сказал, что в сторону Барнаула идут эшелоны солдат и танки — там восстание чеченцев, они режут русских!
— Русских или советскую власть? — спрашивали мы.
— Никто ничего толком не знает, — отвечали возбужденные солдаты, — но Барнаул оцеплен войсками, в городе стрельба.
На следующий день в Рубцовске уже были беженцы из Барнаула, и солдаты нам рассказали подробности.
В городе были постоянные драки между ссыльными чеченцами — горячим горским народом — и русскими, которых чеченцы (сосланные, по их мнению, русской властью) не любят. Очень часты были убийства: убивали, в основном, милиционеров. Как правило, делали это ножом: чеченцы привыкли к кинжалам!..
И вот, несколько дней назад началась драка, вечером, в кинотеатре, где кто-то кого-то оскорбил. Драка была массовая. Кто-то из чеченцев побежал в расположенные рядом казармы строительного батальона чеченцев, и те кинулись помогать землякам. Драка разрасталась. А когда появилась милиция, начали бить милицию. Подожгли отделение милиции. На помощь милиционерам пришла рота КГБ: чеченцы ножами перерезали ее, сами неся страшные потери. Получив в руки автоматы, чеченцы кинулись стрелять в сотрудников КГБ и краевого комитета партии: к утру город был в руках восставших, и очевидно, мало кому из руководства удалось спастись. Сейчас в городе идет бой: вызванные войска с танками очищают улицы от отрядов чеченцев, но те отчаянно сопротивляются.
Новости возбудили нас до предела. Да и солдаты нервничали. Очевидно, вспомнило о нас и начальство: не к месту тут вагон с политзаключенными. И вечером мы двинулись. Опять застучали колеса и понесли нас в неизвестность.
Глава XV
При выходе из вагонзака мы увидели скромную надпись на небольшом вокзальном здании: «г. Усть-Каменогорск». Этот городок состоял из старинных домиков и стандартных уродливых шлакоблочных двухэтажных бараков.
Интересно, что именно в этот город привезли и Достоевского из Семипалатинска, отбывать каторгу. Нас доставили в описанную им каторжную тюрьму-крепость, с громадным внутренним двором и двумя большими зданиями: тюрьмой в три этажа и длинным строением, где была теперь администрация, женские камеры и камеры для «малолеток».
«Воронки» разгрузили, и нас начали вызывать партиями по пять человек. Мы решили, что идет опрос, знакомство, и терпеливо ждали. Но когда я с очередной пятеркой вошел в комнату, мне надели наручники и подвели к стулу, около которого стоял... парикмахер. Дело в том, что, поломав режим в Семипалатинске, мы перестали там стричься. А это — серьезное нарушение режима: ведь при побеге отсутствие волос выдает беглеца. И вот, начальник тюрьмы решил начать со стрижки. Мы пытались сопротивляться, но это было бесполезно, а на руках у нас были браслеты наручников, автоматически затягивающиеся при каждом усилии.
Попали мы в камеры злые, поняв, что режим здесь в десять раз строже, чем в Семипалатинске; надзиратели были грубы (по примеру своего начальника). Нам не давали сделать лишнего шага. О передачах чего-либо в другие камеры нечего было и думать. Все это нас нервировало, и сразу начались переговоры через стены: будем ломать режим!
Правда, если говорить честно, камеры здесь были больше и лучше, чем в Семипалатинске: окна больше, двор большой, было просторнее. Но причины для недовольства не замедлили явиться: еда была здесь ужасной, надзиратели грубили, матрацы нам дали грязные и с какой-то трухой — спать пришлось на голых нарах. К нам попал теперь не Володя Стропило, а какой-то воришка-карманник, китаец. Смешно выговаривая русские слова, он шутил: «На одну ладошку лягу, другой прикроюсь, благо доски-то пуховые». А о еде он говорил просто со стоицизмом: «Я ко всякой еде привык: и к хорошей, и к плохой, и когда ее нету...»
Потекли наши будни, полные горечи, голода и безнадежности. Но вот начались избиения. То в одной, то в другой камере за малейшую провинность забирали в карцер и беспощадно избивали.
Давно уже заключенные в лагерях отстаивали свои скромные человеческие права. Бить — это был предел! Теперь уже повод к бунту искали все камеры. «Повезло» нашей. Как-то перед вечером в камере напротив, через коридор, начался шум, какая-то возня, а потом крики. Кто-то из наших ребят ложкой выдавил стекло глазка и увидел, что из противоположной камеры надзиратели вытаскивают заключенного и избивают его. Смотрящий в глазок дико заорал: «Перестань бить, гад!» — и начал колотить в дверь кулаками. Кое-кто из наших ребят подбежал и тоже начал бить в дверь. Кто-то уже передавал через стенку в соседние камеры: «Начинайте! Здесь бьют человека!» И началось...
Такого дикого шума я еще не слышал: тюрьма была наполнена блатными, а они готовы поддержать любой «шумок», и старались в полную силу.
Под нашими ударами толстенные двери ходили ходуном. А когда мы начали бить в двери скамейками (дубовыми скамьями по 2 метра в длину), то от этого тарана сразу вылетели «кормушки» и скоро начали трещать двери. От рева и грохота было такое ощущение, что тюрьма шатается.
К нашей кормушке то и дело подбегали надзиратели и майор. Но с ними никто не говорил: били еще сильней.
И вскоре двери поддались, а потом и открылись. Мы хорошо понимали, что солдаты имеют право стрелять в камеры, если мы ломаем двери, но остановить людей уже было нельзя. Когда наша сломанная дверь приоткрылась, то мы увидели, что и дверь противоположной камеры выломана. Взглянув в коридор, мы увидели целый ряд дверей, висящих на петлях. А грохот продолжался: кто-то еще доламывал двери. При попытке выйти в коридор, мы обнаружили, что надзиратели удрали и стоят с автоматами в торцах коридора. При нашем появлении они начали стрелять вдоль коридора. Выйти было явно невозможно, да и не нужно. В дверях противоположной камеры стояли блатные, старожилы этой тюрьмы. Они сказали, что здесь побои — нормальное явление, и что надзиратели вернули к ним в камеру того, кого они били.