— Ну вот, полтелефона оторвалось, — горюет Валя.

— Идиотизм какой-то, черт знает что!.. — свирепо бормочет Саня.

— Что? — не расслышала Валя.

— Ничего!

— Даже не простился! — упрекнула.

Молчание ей в ответ, какое-то шипение электрическое, заряженное молнией и взрывом. Через пять минут она окликнула:

— Сань.

Он не отозвался, не обернулся, но сделал неуловимое движение плечом, по которому преданная жена должна прочитывать уметь, — и Валя прочитала: «Ну что тебе еще?» Она робко спросила:

— Сань, а чего говорят, что у вас там в горячую воду какие-то ядовитые присадки добавляют? И что нельзя эту воду пить.

— А ты пьешь? — буркнул Саня.

— Нет, я не пью, но почему говорят нельзя?

— Ну и выпьешь, так не сдохнешь! — сказал Саня, а потом неохотно объяснил: — Добавки против накипи на трубах. Но говорю же, не сдохнешь!

Он еще немного помолчал, остывая.

— Температура воды на выходе с ТЭЦ в морозы доводится до 150 градусов — без добавок трубы забьет накипью. Для пара, например, вообще готовят специальную воду в химцехе: умягчают жесткость с тысячи миллиграмм на литр до двух миллиграмм, ясно?

— Ой! — уважительно прошептала Валя.

— А у нас вообще температура пара 550 градусов. Ясно тебе?

— Ясно, — умницей послушно кивает Валя.

Вот и хорошо. Вот и загородили. Высоким забором. Вот и не видно…

А в щели этого нагороженного забора мелькает монтаж кадров — ночь в степи, попутный «МАЗ», мотоцикл валяется на склоне, разбитый, и заднее его колесо в пустоте, вереща, вращается; и пощечина; и растерянность на ее сложном лице, когда она оглянулась от поцелуя с Хижняком, — а руки так и остались у него на шее слепленными… Вичка-рукавичка, ее лицо каждую свою улыбку сопровождало нахмуром бровей — и так вот неоднозначно жило, со сложным ко всему отношением. Ее несло во все стороны, тащило, и невозможно было предсказать, куда кривая вывезет; однажды она сделала себе из травы — серебристого ковыля — украшение, подобное гребню из перьев, которые носят индейские вожди; этот ее гребень топорщился в плоскости симметрии и ниспадал на спину, торча, как хребтовый плавник у рыбы, как жесткая грива у коня, ковыль колыхался при ходьбе, и каждый встречный на улице приходил в смятение, ее сопровождала куча зевак, и она в течение целого дня бесстрашно длила этот эпатаж, презирая толпу за конформизм; а вот она сидит на горбушке холма, стройно сблизив колени, и со своей лукаво-хмурой улыбкой выкрикивает издали, читая по записной книжке:

и смеется, и тренировочные штаны закатаны до колен и выгорели…

Позвонил из приемного покоя Юра: «Скоро освободишься?.. Ну, я жду». Ох, вот уж некстати сегодня.

Было без пяти четыре. Сняла халат, погляделась в зеркало. Вышла. Ждал у ворот парка.

— Я сегодня после дежурства… Не спала совсем. Вид у меня ужасный, да?

— Ну что ты! У тебя всегда прекрасный вид!

— Ну хорошо, полчаса, ладно?

— Э, нет, получасом не отделаешься. Мы идем сейчас — о-бедать! — торжественно оповестил Юра.

— Что, опять повышение? — усмехнулась Полина.

— После расскажу.

Нужно было пересечь парк. Цвела черемуха. Пересверкивались молодые листья. Деревья откинули на аллею богатые тени, в глазах рябило, и пятна красноты оставались от солнечных ударов на нежном глазном дне.

— Что за ужасные сутки! Я совсем без сил. Рухну сейчас.

— Говорят, в Японии, когда зацветает вишня, все государство бросает службу и выходит любоваться. И это даже предписано в целях патриотизма. Эх, съездить бы когда-нибудь еще и в Японию!

— Ну, и куда ты меня поведешь обедать?

— Ты когда идешь впереди, линия позвоночника у тебя так причудливо изгибается — вот бы вывести закон этой кривой. И назвать ее: полиноида. И ввести в условия проведения конкурсов красоты. А что, закономерная, научно описанная линия — полиноида! — обнял, поместил руку на эту самую линию — потекла под рукой, двинулась, змеиный ускользающий изгиб, наплывающий снова, как кривая на экране осциллографа. — Осязательная красота. Для слепых!

Хитрый Юрка. Женщину нечего делать обезоружить. Но не все это умеют. Он умеет. Казалось бы, такой  м а л о з а д у м ы в а ю щ и й с я  человек — а нечаянно знает подход. Как он ее обвел в самом начале их знакомства! Она заварила кофе и внесла в комнату, налив в коричневые чашки, она ступала по толстому ковру мягко и вкрадчиво, как ягуар, — босиком, она любила босиком, у нее были тонкие, как у индуски, ступни и для дома серое вязаное платье, она в нем как бы струилась и гибко перетекала из одной неуловимой позы в другую, и, ясное дело, все это сразу сработало. «Но спать мы не будем!» — предупредила после первого поцелуя. «Хорошо!» — тотчас согласился Юра. Страх потерять невинность укореняется с юности где-то в спинном мозге и не исчезает до седых волос, и женщины живут, как пограничники, начеку. И даже она, Полина, давно освободившаяся от всех этих предрассудков! Но Юра, оказалось, старый диверсант, знает ходы! Главное, он гарантирует безопасность… «Мой муж заслуживает верности», — сказала Полина, и Юра горячо это одобрил: «И правильно! И не надо изменять!» Вот хитрюга! Он не торопился. Свалив с себя всю заботу охраны и запрета, женщина выпускает чувства на свободу и невзначай доводит себя до такого исступления, что мужчине уже ее не остановить. Она сама все сделает, если он не будет торопить события. Он должен томить ее, томить, как борщ в печи. И ни минуты не окажется виноват. Такого хитрого, как Юрка, она не видела. Пришлось ей потом пускаться в рассуждения, чтоб хоть как-то задрапировать грех, полностью оказавшийся на ней одной. «Ведь это понятие идеальное — верность. Это касается идей, убеждений, чувства! Изменить можно только душевно: забрать свое чувство у одного и передать другому. Но ведь я не разлюбила своего мужа, я только распорядилась своим организмом — своим! Тело — это моя абсолютная собственность. Я сняла воспаление, физиология, чистая физиология, какая ж тут измена?» И Юра тотчас соглашался со всем и хвалил: «Ты молодец! Умница». И добавлял, успокаивая: «Ты не изменила. Это я изменил. Я когда увидел тебя — понял: все, я пропал…» Проныра был этот Юра Хижняк.

— Голова даже болит. Всю ночь не спала — такое было…

— Полина! — прижал ее к себе. — Ты какой размер кольца носишь?

— Ого! В настоящего любовника хочешь поиграть? Ну, семнадцатый.

— Заметано! — И отпустил.

Кругом благоухало лето, растрепанный ветер возился в молодых ветвях, понемногу сердце Полины отходило. Ну что ж, пусть покупает. Купюры, которыми ему выплачивают зарплату, — нежно-фиолетовые четвертные и всегда твердые, неизношенные зеленые полусотни. Полина с Проскуриным получают свою медицинскую зарплату другими бумажками.

— Ну, выкладывай, кем там тебя опять назначили?

— Ты так говоришь, будто повышение — позор какой! — надулся Юра.

— Мне тетя Лена сказала: «Не могу на место живого человека!» Кстати, почему так: если санитарка, то обязательно «тетя»? А ей всего-то лет сорок пять.

— Если ты про Егудина, — задето сказал Юра, — так это ты зря. Я не напрашивался, меня назначили. И место это было не Егудина, он его временно занимал. Что, я должен был, по-твоему, отказаться?

— Я этого не говорила.

— Ну, я же вижу, тебе что-то не нравится.

— Чепуха! Кто я тебе, чтобы вмешиваться! Давай выбирай столик… А забот у меня своих! Что заказывать будем? Я бы выпила, у меня сегодня были страшные сутки.

— Что, больные?

— Не знаю уже, кто больной, кто здоровый… Будьте добры! — окликнула она официанта. — Пожалуйста, одну рюмочку коньяку и поесть: хорошее мясо, салат… Свежие помидоры есть?