— Мне кажется, у тебя должен был сегодня появиться один вопрос. Я все жду, а ты его не задаешь…

— Кто мне дал право соваться в твою личную жизнь? — сказал Юра, гордясь такой своей деликатностью.

— Никто не дал. Сам бы взял, — пробормотала Полина.

— Что? — не расслышал.

— Ничего. Все-то нам, бабам, хочется, чтоб каждый на нас женился! — вздохнула, засмеялась.

— Полина! — удивился Юрка и заглянул в лицо. — Ты что, правда хочешь за меня замуж?

— Да нет, что ты, нет, — увернулась от его рук, расстроилась, огорчилась. А чего огорчаться? Она замужем. И, кроме того, есть же у нее свобода — ну что же ей еще?

Спустя время в тот же вечер:

— Ведь жизнь — такое тяжелое, такое унылое дело, особенно если работаешь в больнице, у самого что ни на есть несчастья. Сколько приходится просто терпеть… И кажется: заслужила себе любое утешение. Так и хочется скорее переключиться на что-то здоровое, счастливое, поближе к жизни, подальше от смерти — а что ближе к жизни, чем любовь?

— Да брось, ты как будто оправдываешься передо мной, перестань!

— Я?! Оправдываюсь?! А я нисколько не чувствую себя виноватой, чего мне оправдываться? И перед кем мне чувствовать себя виноватой? Перед мужем? Так он не пострадавший, я его ценю и уважаю больше, чем кого бы то ни было. Мне даже если требуется для больного консультация хирурга, я предпочитаю вызывать Проскурина. Отличный диагност! Трезвый, толковый, проницательный врач!

Юра поморщился: он любил только ровное, насмешливое, безвредное для обоих настроение — чтобы, как в мягком кресле, уютно расположась, предаваться эйфории полного такого удовольствия от себя самого и от всего на свете. Он, как землетрясения, боялся всякого нарастания серьезности. Он вцепился в Полину руками: остановить, хотя она совершенно не двигалась: заносило-то ее изнутри, и руки его тут были напрасны, а в речах-то и мыслях он был не силен…

— Или, может, я виновата перед вашими женами? Отнимаю у них, а? А пусть они со мной потягаются. Пусть попробуют меня победить! А не сумеют — что ж, пусть не жалуются. Знаю я этих жен, они всюду кричат про НРАВСТВЕННЫЕ ПРИНЦИПЫ, им надо, чтоб у всех красивых баб вокруг были нравственные принципы. И чтобы в силу этих принципов красивые бабы отвергали бы их мужей. Конечно, когда нет собственных возможностей — ни красоты, ни ума, ни силы, — только и остается уповать, что на нравственность красивых и сильных. А еще они придумали стыдливость. Некрасивые и больные, они придумали ее и поскорее возвели в ранг добродетели, чтобы навязать ее всем. Дескать, обнажаться — это стыдно. Это неприлично. Ах, как они негодуют на отсутствие принципов и этой самой стыдливости! Они считают, что иметь принципы и стыдливость — это страшная заслуга, а иметь красоту и силу — никакой заслуги нет. Ненавижу! Ужасно люблю над ними торжествовать!

А он неожиданно рассмеялся — он, этот в розовой рубашке, сером костюме, глаза синие, сам брюнет, эта легкомысленная картинка, которую разве что в общежитской комнате пришпилить над кроватью ради оживления казенной обстановки, этот жеребчик, при первом же взгляде на которого Полина знала всю цену ему и то, что он, должно быть, этакий невинно-распутный мальчик, который именно и предназначен для широкого использования, ведь совершенно бесхозяйственно было бы держать его для одной женщины, такого петушка, и надобно эту женщину раскулачить, чтоб и другим курочкам досталось понемножку, — вот какая мысль у нее была при первом их знакомстве — и вот этот пестренький петушок смеется над ней, над Полиной, он посмел рассмеяться свысока, снисходительно! Он сказал:

— Ну, это тебе только кажется, что ты торжествуешь. На самом деле всякий мужик всегда ставит свою жену выше своей женщины на стороне. В конце концов, выбирает он всегда жену.

Нет, вы только посмотрите! Эта раскрашенная картинка, вырезанная из журнала, еще имеет какие-то свои соображения! Выводы какие-то делает, убеждения высказывает! Тогда как вершина его глубокомыслия — такое вот примерно рассуждение: «Все-таки великую вещь сделали — кольцевую энергосистему! Раньше нагрузка так скакала, что дэт всю смену руку с регулятора не снимал. То включат разом люди свет, то к ночи выключат, то станок какой-нибудь на заводе врубят — все, сразу частота заваливается. А теперь что, теперь она только играет в пределах десятых долей — не работа, а лафа!.. С другой стороны, я не люблю, чтобы ничего не делать. Я люблю, чтоб все время возникали какие-то производственные вопросы — и чтобы разрешать их. Так уж я привык». А его женушка, о которой Полине известно, что она «ничего так», энергичная, но, по Юриному убеждению, «использует свою энергию только в мирных целях», — она в такой глубокомысленной беседе, пожалуй, сможет и поддержать тему: «Да, я вот тоже люблю, чтоб мне на работе было что делать. Мне надо, чтобы я целый день была занята. Правда, когда сильно много, то тоже тяжело. А вот чтоб не сильно много — в самый раз». И так, наверное, беседуют они с приятностью, а их детка молчком уплетает пищу и поглядывает на родителей деловитыми глазками. Свою судьбу и самих себя они, разумеется, находят совершенными. Жизнь впереди распростерлась сплошным массивом удовольствия. А чего? — образование получили, все экзамены сдали, семья есть, род продолжили — о чем теперь заботиться? О чем думать? Да за ту пропасть времени, что живут на свете люди, перебыло уже их столько умных, что вся стратегия жизни давно продумана, а если и понадобится в ней что-нибудь изменить, так найдутся специальные умы — научат и направят в нужную сторону. А им, простым, веселым и здоровым ребятам, незачем засорять свою голову — их дело ходить на свою работу и восполнять затем потраченные силы здоровым отдыхом, спортом и развлечениями. Так они понимают задачу своей жизни, справляются с ней великолепно, и сознание исполненного долга дает им чувство полного счастья.

И вот это многокрасочное животное, этот желудочно-кишечный тракт с образцовым пищеварением — вдруг преподносит Полине с высоты своей мудрости этакий урок — насчет жен и «женщин на стороне»…

Она даже не рассердилась, она засмеялась — так ей это стало смешно. Но потом сразу горько, потом обидно, потом вдруг зло взяло — целая серия чувств. Короче говоря, вдруг выпалила:

— А спорим, женишься на мне!

Он бархатно засмеялся, пошел на уступки:

— Да, пожалуй что, и женюсь. Только не сразу.

— Почему? — Полина с любопытством склонила голову.

— Ну-у… — протянул Юра капризно, поколебался и с некоторым смущением сознался: — Только-только квартиру получил, хоть пожить маленько!

И Полина ахнула, ибо то, что он сказал, было истинной правдой и действительным мотивом, руководившим жизнью этого бодрого, перспективного, толкового инженера-электрика.

Много же удивительного есть на свете! Удивляться и сердиться на него, такого простодушного, ей было нечем: израсходовалась вся. Пусть живет какой есть. Она будет отдыхать на нем от сложностей своей жизни. Он — ее гейша. Ее гетера.

Полина жевала мясо, жареную картошку «фри», хорошо готовят в ресторанах, и приятно, что иногда твой обеспеченный любовник может тебя привести сюда поужинать. И еще при этом спрашивает, какой у тебя размер кольца. Еще ведь и купит! Вот будет забавно!

А какая жуткая была у нее сегодня ночь… забыть. Хватит. И так башка чуть не треснула. Не могла сомкнуть глаз, давилась от бессильной ярости, пламенели пятна на лице, проталины — и казалось, в этих местах сейчас жар прожжет кожу насквозь и останутся тлеющие пятна экземы. Никогда не была так унижена! Избить повариху, трясти за грудки мягкотелого главврача, скорее бы утро, появятся люди — и хоть как-то можно будет действовать.

Под утро заснула мучительным сном, а когда к восьми стали подходить коллеги, поднялась с дивана вся истерзанная и желала только одного: где-нибудь бы прикорнуть и доспать. Она уже не помнила, из-за чего весь сыр-бор, отчего промучилась ночь, и вся причина теперь казалась ей не стоящей выеденного яйца. Но прикорнуть было негде, поневоле разгулялась — и вчерашняя обида опять доросла до своих размеров. Позвонила в хирургию мужу. «Выходи из корпуса, а я к тебе навстречу: надо поговорить!» — «Сейчас обход, — недовольно сказал он. — Что там у тебя?» — «На десять минут!» (Неужели не слышит по голосу: надо!) Он шел по двору больницы — нехотя — и смотрел навстречу Полине с сопротивлением. Руки упирались в карманы халата, белый хирургический колпак сидел на голове с щегольством, вошедшим в привычку, — чуть надвинутый на лоб — на мгновение стало больно: как она любила раньше — когда-то — смотреть на него, властно и стремительно шагающего по больничному коридору. Куда девается любовь? Или это горючее топливо — оно тратится, и тепло его бесследно рассеивается в бездне мирового пространства, или не бесследно: может, из него скатываются и вспыхивают затем новые светила… Теперь Проскурин отпасовывал ее тревожный взгляд своей непроницаемой холодностью. Чужой, не принадлежащий ей уже ни по какому праву, поеживаясь от свежести утра, он враждебно спросил: «Ну что опять стряслось?» (Почему «опять»?)