— А вот скажи мне, Юра…

— Вкусно? — опередил он. (Кивнула.)

— Скажи, вот твоя профессия — она наносит какой-нибудь урон личности?

Юра, конечно, не понял. Это был бы не Юра, если бы он вдруг понял. Но Полине такой и нужен. С которым «под горку». Линейный, простой, веселый, красивый живой организм.

— Хирурги, например, черствеют, каменеют, в виде иммунитета, чтоб им не больно было мучиться за каждого. А у вас?

— А что у нас? — широко улыбнулся Юра. — У нас станция, она железная, ей не больно. Она только требует быстроты соображения, вот это и развивается… (Скромненько так.) А знаешь, меня ведь за границу посылают, в командировку!

Ах вон оно что! Тот самый секрет, который напирал, напирал изнутри — как шипучее вино, выпер наконец.

(«Ну и что же требуется от меня?» — сердито осведомился Проскурин. И еще он спокойно сказал: «Я только не понимаю, при чем здесь я? И при чем здесь ты? Чего ты суешься, куда не просят?» И еще он засмеялся зло: «Ну ты даешь! Да как же я за тебя заступлюсь? Главное — перед кем? Пойти набить этой поварихе морду? — так меня посадят. Пойти к главному? — так у тебя это убедительнее получится, ведь я-то как раз не уверен, что ты должна вмешиваться не в свое дело. Ты врач? — лечи, а воров ловить будет ОБХСС».

А любил бы — знал бы, как заступиться. И знал бы, что делать… Что-то в этом роде она ему пробормотала. «Да? — как он тихо, как угрожающе, как опасно он это произнес, как он взял ее за локоть, сдавил сильно и больно своими цепкими хирургическими пальцами! — А ты смеешь ли рассчитывать на мою любовь?»)

— Ну, что же ты молчишь? — ждет Юра.

— За границу? Куда? — спохватывается Полина.

(Она вырвала руку, фыркнула: «А то ты знаешь, как это делается — любить!» И чувствовала спиной: он стоял и смотрел ей вслед, как она уходит в свой корпус… А больше ей не к кому идти за жалостью. Нет у нее защитника. У нее есть любовник — для отдыха. И муж — для порядка. И никого у нее, значит, вообще нет…)

— К арабам. Вообще-то я просился в Насирию, город такой в Ираке, а она, дура, что-то перепутала, — Юра добродушно засмеялся. — И придется, значит, мне за эту ошибочку работать на ГЭС, хотя я тэцовец. Впрочем, как-нибудь… Дипломную-то практику проходил на ГЭС. Ерунда. Где наша не пропадала.

— Кто «дура»?

— Да Ритка! — Юра хохотнул, охнул, махнул рукой. — Помнишь, в школе учили какое-то стихотворение: «За великую душу подруге не мстят и не мучают верной жены…» Как там дальше? Не помнишь?

Нет, Полина не помнила.

— Это где, в Африке?

— В Азии.

— А, ну Азия не страшно: свой материк.

— А хоть бы и чужой, чего бояться-то? — Юра засмеялся.

Чего человек боится? И есть ли у человека хоть где-то безопасное — без страха — место? В коридоре, когда Полина вернулась от Проскурина, ей навстречу попалась вчерашняя ее пойманная повариха. Она предупредительно издалека разулыбалась и проворковала: «Здравствуйте, Полина Игнатьевна!» Как будто вчерашний вечер и сегодняшний день — это два несоприкасающихся материка и люди одного не отвечают за людей другого… Но даже не это странно, а вот что. Самое странное: Полина, уже с волчьим взглядом на изготовку, вдруг получив себе навстречу это неожиданное «Здравствуйте, Полина Игнатьевна!» — вместо возмущенного «что-о?», вместо негодующего «что такое?!» — вдруг как под гипнозом, как заведенная механическая игрушка, ключик от которой — в руках этой, что ли, поварихи, а может, в руках какой-то всеобщей трусости, именуемой благозвучно «пристойностью»? — Полина послушно и растерянно кивнула: «Здрасте…» — и прошла. Да что же это делается не белом свете?

— Ты даже не спросишь, надолго ли… — обидчиво сказал Юра.

— А что, это надолго? Месяц, два? Сколько командировка может длиться?

— Глупая, — ласково сказал Юра. — ГОДА два.

Полина присвистнула — впрочем, рассеянно.

(После этого дикого приветствия она наделала целую серию ошибок. Во-первых, пошла туда к ним на кухню, идиотка, поговорить «по-человечески», — мол, я вам не судья, но крадите где-нибудь в другом месте: у взрослых, сытых, у тех, кто может за себя постоять… На каких-то словах, стукнувшись о потолок своего чувства, она запнулась и не знала, куда вести дальше, а эти обе с посудомойкой в один голос: «Ой, ну что вы такое говорите, Полина Игнатьевна! Да разве мы воры, да с базара — купишь в обед, а вечером домой несешь!» Ясно тебе? Голоса их дребезжали от лжи — от неточного расчета, как «стучит» плохо отлаженный механизм. У них из всех чувств уцелело только два: чувство голода и чувство сытости — и в чередовании этих двух чувств они и существуют, а ты им тут развела: дети, бескорыстная тетя Лена, благородство — тьфу, как глупо, господи, как глупо!)

— Машину куплю… — мечтательно, счастливо, обольстительно пропел Юра.

Надо было во всем этом тоже участвовать.

— Юра, насколько я понимаю, это успех?

— А то нет!

— Так что же мы не празднуем?

— Не знаю, чего ты такая… задумчивая сегодня.

— Тебе когда привалило, сегодня?

— Несколько часов тому назад.

— Все ясно. Учили ведь в школе: законы сохранения, и все такое. Из ничего ничего не делается. Понимаешь, Юрочка, я научно подозреваю, что эта везуха тебе за мой счет.

— За твой? — Юра испугался.

— Я читала, в лесу деревья все питаются из общей системы соков. Ну, у них принцип коммунизма: всем по потребностям. А как только дерево умирает, остальные мигом отсасывают его порцию, и оно сохнет гораздо скорее, чем по простым физическим законам. Мои соки забрал ты. Извини, ты мой должник. Так что кольцо, если можно, из золота. И лучше с бриллиантом. Потому что сегодня я круглые сутки получала одни нокауты. С недосыпу заявила одному родителю, что гамма-глобулин — слишком дорогое лекарство. Он, видишь ли, возмущался: мол, положили — так лечите, а что ваш пенициллин, он на нее уже не действует. Ну, я и ляпни про «слишком дорогое» — ну, не спала ночь, башка уже не действует вообще. Да вы, говорит, понимаете, что вы говорите! И ведь действительно, что я говорю, ужас! «Речь идет о здоровье ребенка! Почему же тогда пенициллином, а не простой водой? Аш-два-о! Это еще дешевле!» Пришлось мне еще раз повидаться с нашим главным. С нашим симпатягой, с нашим бесконфликтнейшим, наибесконфликтнейшим. И я ему тоже: «Вот всегда теперь буду говорить правду!» А он мне ласково напомнил все действующие правила.

— Не выгонят? — забеспокоился Юра.

— А пусть. Лишь бы тебе на пользу. Меня выгонят — а тебе сразу добавится за мой счет. Куда-нибудь на луну тебя зашлют. …Надоело. Надоело! Все время, сами уже запутались, где правда, где что. Раз, извини, мне пришлось пойти на аборт. У себя же в больнице, естественно. Медсестра уже шприц занесла воткнуть в вену, а я говорю: не надо! Давайте, говорю, мне как всем, по рабоче-крестьянски, под крикоином, как они сами это называют. Людмила наша Владимировна гинекологическая растерялась, вы что, говорит, больно же! Ну, в общем, я отказалась решительно. От упрямства, от гордости, от злости — не знаю. От нервов, может быть. Приняла эту варварскую операцию в общедоступном виде. Так у Людмилы Владимировны лицо аж бледное было, испариной покрылось — от сострадания ко мне, ты понимаешь? Мою боль она чувствовала, потому что я — свой, ж и в о й  для нее человек. А бабоньки эти идут массовым порядком — у нее мускул не дрогнет. Всех обезболивать — это опять же дороговато. Понятно, нет? И уже черт его знает, где в нас что срабатывает. Где милосердие, где самозащита… Извини, я на тебя это вытряхнула так разом…

Полина расстроилась, замолчала.

— Ну, не унывай, эй, слышишь?

Лучшее, что он способен придумать.

— Короче, видимо, права была твоя Пшеничникова, когда утащила сына, и прав был твой Горыныч, который тоже своего отобрал у нас, — потому что мы сами не знаем, где помогаем, а где прикидываемся.

— А, это когда мы познакомились? — оживился.

Да, это было в тот день, когда Юра вошел в первый раз в приемный покой. Там как раз бушевал Горынцев. Нет, он не кричал, но крик был бы тише, чем его речь. «А вот это мне плевать! Лучше отдайте сами, чтоб мне тут у вас ничего не сломать». А сына его только что доставили. Мать отдала, а отец прибежал забирать назад. И ровно в это утро выкрала Пшеничникова мамаша своего сына через форточку. Ну, закон парных случаев. По одному редко когда бывает. И тут как раз и явился по ее звонку Юра Хижняк, он вошел в приемный покой на вершине скандала, чинимого Горынцевым, и Полина тогда была уверена, что они вместе, потому что вошедший весело вклинился: «Эй-эй, Горыныч, ты чего разоряешься?» Потом он спросил, не вызвали ли милицию, и обрадовался, что но вызвали, потому что «когда милиция приехала, Горыныча уже не спасти». Полина тогда не сразу рассмотрела Юру, она не могла свести взгляда с Горыныча, она его стерегла, удерживала взглядом, как вилами, опасного этого дикаря. А Юра теребил его за плечо, Горыныч оглянулся, но, видимо, глаза застило сплошной пеленой чувства, он даже не смог увидеть и услышать Юру. Пока он оглядывался, стерегущие вилы Полины на миг получили свободу, и она с немым «что делать?» успела глянуть на Юру. «Отдайте», — серьезно посоветовал Юра. Единственный раз он тогда ЗНАЛ, как надо. Во всяком случае, она сразу послушалась. Иногда ей надо, чтоб было кого послушаться. Редко бывает, но ох как надо! Только кивнула сестре, та мигом — пырх! — исчезла за Горынцевым сыном. Остались в приемном покое молча ждать трое. Пыхтящий Горынцев, бледная Полина и забавляющийся Юра Хижняк. Юрка потом говорил ей, что даже голос по телефону взволновал его, но все же сама Полина превзошла все его ожидания…