— Кто у вас управляющий? Знаю я его?

— Должны, — не сомневается рукастый. — Когдай-то он у вас на электрика колхозного подучивался. За вами все бегал, а вы ему все на ходу: так-то, мол, и так. Генка его звали. Теперь — Геннадий Степаныч, на другое не отзывается. — Мужик зло покряхтывает, а может, и смеется.

— Заехать, что ли, к Пионерке? — после нового напряженного молчания говорит Виктор. — Как она живет?

— Поскрипывает, — отмахивается «ключник».

Якушев садится в машину и подъезжает к глядящим будто бы из-под земли окошкам избенки. На мгновение ему почудилось: к одному такому оконцу прильнуло старое-старое лицо. «Зачем я иду?» — думает Виктор, а сам уже находит в темных сенцах и приоткрывает дверь:

— Можно, что ли?

— А, входи, сынок, входи! — слабый, но по-своему бодрый голос отзывается из-за перегородки.

Маленькая, нестойкая старушонка, седая-седая и морщинистая, с глазами блеклыми, близоруко-улыбчивыми, выходит навстречу. Смотрит, явно не узнаёт, и улыбка ее — общая, для всякого гостя. Но вот что-то дрогнуло на ее лице, глаза омокнулись в глубину, и вот она — бабка Пионерка, смеющаяся и плачущая одновременно:

— Никак ты, сынок?.. Ну как же — помню, помню… Сколько постояльцев перебыло, а тебя все вижу. Свет ты еще сделал нам.

Над столом и отдельно над печью, как повесил Виктор в далеком прошлом светлые — специально для бабки выбирал — электрические патроны, как установил на стенах и даже на печи голубые выключатели, так до сих пор они красуются в избе. Правда, потрескались от времени.

Он протягивает к стене руку, щелкает выключателем — свет ярко вспыхивает.

— Помирать неохота, — смеется бабка беззубо.

— Как живете? — громко спрашивает Виктор, как будто она стала глуховатой.

— Я же говорю! — Пионерка делает шаг в сторону, шаркает опорками валенок, что, наверно, означает у нее озорной перепляс. — Садись, сынок, к столу. Как звать-то тебя — вот это только из памяти и выветрилось.

— Витькой всё кликали! — отвечает он тоже подчеркнуто бодро.

— С дороги небось дальней? Надолго ли? — спрашивает бабка, нашарив где-то на полке и ставя на стол блеклую, как и ее глаза, чекушечку водки. — Вот только с закуской у меня простовато.

Якушев объясняет, что заехал по пути. Что все собирался да все было некогда…

— Погодите, бабушка, я проведаю еще кое-кого и приду! — говорит он ей, суетливо хлопочущей у столика.

Выйдя на улицу, он снова осматривается. Солнце отодвинулось к небосклону, и дорога заметно оживилась. Однако оживляют ее пока что одни ребятишки.

Магазин стоит на месте прежнего, жалкого, в котором Витька когда-то покупал галоши к своим валенкам. Теперь магазин во много крат больше, с двумя отделами. Подумав, Виктор заходит сперва в «промтовары» и из всех платков, какие там были, выбирает самый нарядный и легкий. Пионерка в его воспоминаниях виделась все больше в хороводе, в ярком, взлетающем платке — вот почему захотелось подарить ей точно такой же.

В соседнем отделе он набирает то, чем богат и город, — рыбные консервы, мятные пряники, печенье, конфеты — ну и, разумеется, вино. Нагрузившись, выходит из магазина. Из продавщиц он никого не узнал и из покупателей тоже никого. Мало он все-таки жил в Алексеевке, мало и торопливо. Большинство лиц, может быть, «выветрилось» из памяти, как у бабки его имя. Только несколько человек он узнал бы без особого труда, и среди них — Виктор в этом уверен — бывшего председателя колхоза.

Окна избы Ситникова, тоже низкие, смотрят сквозь редкие, изнывающие от зноя цветы. Не понять, какие это цветы. Головки их прячутся от солнца, а оно будто бы пышит и снизу, с земли палисадника. Окна занавешены одеялами, и в доме, наверно, темно и сонно. Во дворе тоже тихо и беззвучно, — а когда-то было весело от играющей ребятни.

Громыхнул разбуженно мотоцикл, почихал с полминуты и снова умолк. Какой-то парень, лет двадцати пяти, белесый, в выгоревшей майке, держит его, как барана за рога, и, невидяще глянув на остановившегося Виктора, с силой нажимает ногой на рычаг. И опять короткое чихание.

Парень непременно Ситников-сын — курносый, с тесноватыми глазами. Приподняв мотоцикл, он с такой силой бьет им о землю, что тот подпрыгивает высоко, однако не заводится. Парень выкатывает его за ворота, видимо, чтобы завести с разгона, и чуть не сбивает стоявшего, как столб, прораба.

— Иван Семеныч дома? — спрашивает Якушев.

— А вы инженер из Сельэлектро? — останавливается, удивляя осведомленностью, парень. И лишь потом отвечает: — Вот еду искать его, куда-то запропал. — С силой вбуривает мотоцикл в дорожную пыль, пробегает, пригнувшись, выблескивая мускулами плеч, и садится на ожившую машину — прямой, торжествующий.

«Откуда он знает обо мне?» — все еще удивляется Якушев, провожая его взглядом. Впрочем, можно догадаться: на столбах, ниже электрических, подвешены телефонные провода — высота опор это позволяет, и кто-кто, а изба Ситниковых связью с конторой обеспечена.

А может, лучше всякого телефона — бабка Пионерка? Вон — семенит через дорогу с большой сковородкой в руках, как с мандолиной какой. Виктор догоняет старуху:

— Эх и скорая вы, бабушка!

— А как же… — улыбается она. — Звание свое должна поддерживать.

Она совсем слабая, и видно, как трудно ей поддерживать «звание», однако в этом и сила ее — в отчаянной бодрости. Тем, может, и жива.

Получив в подарок платок, она тут же повязалась им, повертелась у зеркала, походила по избе, потом бережно положила подарок в сундук. Якушев успел заметить, что таких ярких платков у нее чуть ли не половина сундука… За перегородкой у стены стоит всегда готовая принять постояльцев заправленная свежим постельным бельем раскладушка.

— А может, переночуешь, завтра поедешь? — спрашивает бабка. — Круг-то свой так и так не успеешь сделать, совхоз наш громадный.

— Нельзя, работа торопит. Вот подведем к вам линию, — обещает Виктор, — тогда поживу. Специально отпуск возьму, и с дочкой, с женой — к вам сюда. Отдохнуть.

— А что — у нас тут красиво, — кивает Пионерка. Вроде бы голо все вокруг, а глянуть получше-то — красота…

На столе разложены вино и закуска, но бабка не торопится садиться. И Виктор тоже чего-то ждет. Этот стол, хоть и маленький, но явно не для двоих, — кто-то еще должен сидеть за ним. Обязательно…

— Может, пока просто так перекусишь? С дороги ведь дальней.

— Пока подожду…

В окошко видно, как проходят люди. Оглядывают газик, кое-кто приостанавливается, но лишь на мгновение. Тихо в избе. Тикают ходики…

Но вот в сенцах что-то громыхнуло, и с шутливой угрозой: «А ну, где он тут?» — входит боком, держа в руке мокрый белый бидон, Ситников.

— Иван Семеныч!

— Ты погоди… — Ситников с виду все такой же плотный, только не рыжий, а совсем седой. Ставит на стол бидон и освобождает руку. Жмет Виктору ладонь, привлекает его к обрубку плеча: — Ну здорово, здорово, Львович,!

Сквозь серую, пропыленную рубаху Ивана Семеныча прощупываются шрамы и рубцы. И это останавливает Якушева, а то бы на радостях стиснул до боли и заодно показал бы приобретенное за годы здоровье. Но Ситникову и без того видна перемена:

— Гляди, Андревна, какой стал молодец! А ведь шкелет был, на чем душа держалась.

— Помните баню? — Виктор засмеялся.

Ситников, вспомнив, захохотал.

— Ну вот и хорошо… — Бабка погнала их обоих к столу: — Садитесь, садитесь, тут оно лучше, вспоминать-то.

Она наливает мужчинам «белой», себе — «красненькой, сладкой».

Виктор чокается со стариками, но отпивает от рюмки самую малость:

— Нельзя. За рулем…

— Тогда дай-ка, Андревна, вон тот черпачок! Налей-ка ему из этой посудины!.. Не бойся, не бойся — квас! — смеется Ситников, когда Виктор подносит ко рту холодный, покалывающий взрывчатыми пузырьками, напиток.

Такого кваса Виктор еще не пробовал. С наслаждением высаживает целый черпак. Отдышавшись, просит еще — повторить.

— Какой-то градус, а все-таки есть, — сомневается он: квас ли это? Но Ситников не станет обманывать. Знает, что такое сидеть за рулем…