Для Виктора все померкло вокруг, так он растерян. Даже линия-отпайка на Т-образных опорах — точно ряд огромных могильных крестов, и вся степь — огромное мертвое поле.

Баранка в руках колотится, вырываясь; на одной из колдобин газик взвиливает в сторону. Виктор невольно вспоминает родных и их спрятанные в багажничек кабины яблоки. Яблоки… И снова ему делается горько: эта встреча с Седовым все перепутала, даже вот забыл угостить ребятишек…

Но возвращаться уже поздно. Впереди проявляется из мглы узенский, самый большой в заволжской степи, элеватор. Бегут минуты, и у подножия степного небоскреба начинают различаться серые и бурые постройки и дома, но прежде всего и четче — старинный вокзал из красного камня.

Грунтовая дорога подходит к железной и бежит с ней рядом, чтобы вдали, за вокзалом, снова остаться одной: железный путь в Узенске обрывается (дальше он лишь намечен перспективными планами). Сразу перед вокзалом — переезд. От переезда к элеватору и дальше, к «городу», берет начало асфальтовая полоса. В прошлом году в эту пору она была сплошь завалена высокими, как горы, буртами зерна — элеватор не вмещал весь урожай. А сегодня асфальт уныл и пустынен. И стены элеватора отзываются пустотой, когда рядом лязгает буферами прибывший из-за Волги товарный поезд.

Надо сворачивать на переезд, но Виктор проскакивает мимо. Вокзал, пакгаузы, дальше — кирпичный завод, легкие вагончики изыскателей, и дорога снова остается одинокой. Совсем одинокой…

Сухие прошлогодние камыши, вернее, их остатки, дымятся в лиманах — сами ли вспыхнули или кто их поджег?.. Это та старая дорога, по которой когда-то в звонкую оттепель ехал Витька на первый свой объект. До Алексеевки километров пятьдесят, совсем немного по степным масштабам, а все никак не мог выбраться проведать ее. Теперь же он решил (вернее, что-то его заставляет) обязательно заехать в Алексеевку, а там — и в Таловку, на Серегину родину, и уже потом вернуться в Узенск, на свой прорабский участок, в один из вагончиков, где ночуют усталые, «с поля», монтеры и где для него отгорожен угол с койкой и столиком, заваленным проектами, сметами и ценниками.

Потребность что-то срочно узнать, в чем-то разобраться гонит его по этой дороге. Машина громыхает и подпрыгивает, а он, вцепившись в баранку, смотрит в недвижную замутненную даль. Круг по совхозной земле (Алексеевка и Таловка когда-то объединились в один колхоз, а потом преобразовались в совхоз «Таловский») нужен ему сегодня как воздух…

Пашня и вековая целина почти одинакового цвета. Лишь тонкие прутики прошлогодней полыни, да истлевшие шары перекати-поля, да еще дымящиеся камыши в лиманах связывают степь с призраками жизни. Птиц и тех не видать: откочевали куда-то.

Впереди — охватило сердце болью и радостью — темнеют развалины Кадыровой избы. Да, так и есть — останки, следы, затоптанные, исхлестанные временем. Значит, уехал старый казах, вернулся к людям…

Развилок. Якушев сворачивает направо и вскоре видит вдали, вернее, угадывает размытую маревом и пыльной мглой Алексеевку. Потом видит: столбы, много столбов, которые хоть и не такие красивые, как когда-то, — расшатанные, серые, но все-таки те самые столбы…

Он впитывает зрением и сердцем врастающие в землю столбы, дома, хозяйственные постройки, и через несколько минут въезжает на знакомую своим простором площадь. Останавливается, смотрит по сторонам.

Одно лишь пространство и знакомо. Да еще ряды низковольтных столбов. Да кое-какие избы, особенно саманные «землянки». Да работающая почти вхолостую закопченная электростанция. Где она, прежняя Алексеевка?..

Вокруг белеют сборные дома — особенность новых совхозных поселков. И эти дома, и тоже светлая и легкая контора на месте бывшей правленческой избы, и слишком раскидистая застройка — все говорит о совхозном отделении, которых Виктор повидал немало. А он ехал к старой Алексеевке, к ее людям, которые знали его и до сих пор, наверно, еще помнят…

Но вон вроде бабки Пионерки землянка. Смотрит подслеповатыми окошками. Жива ли старуха? Ведь прошло столько лет…

Из конторы выходит на крыльцо какой-то здоровенный мужик, закуривает. Уж не завхоз ли рукастый?..

Малолюдно на улице. Только ребятишки выбегают, обжигая пятки о раскаленную пыль, и снова отступают в тень задворок. Впрочем, вон и взрослый народ — за углом большого магазина. С ведрами и баками возле автоцистерны стоит толпа женщин. «За водой», — определяет Якушев. Обычная картина в этом году. Даже в Узенске, мало того — даже в ближайших к Волге селениях замерли колонки, повысохли колодцы; люди, скот и редкие деревья зависят теперь от привозной воды.

Неподалеку посреди улицы стоит старый колодец. Но и подходить не надо, чтобы почувствовать — сухой. Сколько раз в это лето Виктор заглядывал в колодцы, и всегда оттуда вместо прохлады отзывалось какой-то пыльной затхлостью.

Мужик с крыльца конторы смотрит в сторону Виктора, даже ладонь приставил к бровям, хотя сам стоит в тени под козырьком крыши. Якушев трогает с места, подъезжает к конторе. И точно: он узнаёт в мужике бывшего колхозного завхоза. Почти седой, но по-прежнему крепкий «рукастый» настороженно и как бы через силу кивает ему в ответ на приветствие. Не узнаёт, наверно, хотя Виктор вылез из машины и стоит, неловко улыбаясь.

— Пить, что ль, хотите? Вода вон, в баке, — кивает мужик в распахнутую дверь.

Наполнив кружку мутноватой водой, Якушев послушно пьет, хотя чувствует, что не напьется: теплая вода. Спрашивает зачем-то:

— У себя управляющий?

— Гдей-то в разъездах, — неопределенно машет рукой мужик.

Виктор помнит, как часто ругался с этим рукастым, и все-таки не выдерживает, называет себя. И вдобавок, улыбаясь, показывает на ближайший к дороге столб, на железобетонный, обитый пьяными машинами и телегами пасынок.

— А-а! — громко восклицает, узнавая, мужик и выплевывает окурок. И щерится, лучась щетиной щек: — Мучитель вы были и приверед. А теперь вас и не узнать: начальник и начальник. — Интересуется: — Опять, что ль, к нам?

— Скоро опять, — обещает прораб, хотя не уверен: совхоз не торопится заключать договор на вторую очередь электрификации. И угрожает шутливо: — Вот как свяжем Алексеевку и Таловку в единую линию, да как подсоединим к государственной энергосистеме — и наступит у вас новая эра!

— Вы и тогда эту «еру» обещали, — кривится горько рукастый.

— А что, разве не улучшилась жизнь? — с некоторым вызовом спрашивает Якушев, глядя в его мутноватые глаза.

— Лично мне, — с хмельной, какой-то злой откровенностью отвечает завхоз, — ваше электро только помеха. Лишняя путаница в жизни — провода эти. Столбы, линии… — Вздыхает. — В простоте оно было лучше, потому как сам я простой и мог себя показать. И показывал, да.

Он задумывается, потом встряхивается всем телом, отчего в кармане его грязных штанов взвякивает что-то, может, связка ключей. Так оно и есть:

— А теперь, как кроме кладовщиком, я не достоин, — усмехается. — Был завхозом при лампе керосиновой, а при электре стал просто Пашка-ключник. — Он сипло смеется.

«Кем бы ты был при лучине?» — так и хочется его поддеть. Но вслух Виктор сочувствует:

— Да-а… — Помолчав, спрашивает осторожно: — А как другие? Ситников как — жив-здоров? А бабка Пионерка? А…

О ком ни спрашивает, все, слава богу, живы-здоровы.

— Ну вот и хорошо, — улыбается Виктор, чувствуя, как начинает оттаивать у него на душе. — Вот и хорошо. Может, электричество в этом помогает.

— Вы погодите радоваться, — останавливает его кладовщик. — Парнишку у нас тут года три тому… током убило. Это как по-вашему? — Ошеломляет.

Виктор долго молчит, потом, как во сне, выдавливает из себя:

— Это, может, как раз и подтверждает, что электричество — вещь очень серьезная… — И озирается тоскливо. Зачем он приехал сюда, что искать, когда и так все понятно: жизнь страшно сложна…

Растерянно и безучастно смотрит он на дома и саманные избенки, на высоковольтную линию, бегущую мимо кургана к Годырям, и не знает, что делать дальше. Спрашивает зачем-то: