— Я ж его, гада, порешу… — стонал он, чуть не плача. И покрутившись, побив ногами лед, громко, в последний раз пригрозил в темноту: — Тюрягу понюхаешь! Один! А нам хорошо и на свободе.

— Все вы — мразь, — как-то спокойно отозвался Седов. — С такими работать — лучше не работать… — И загремел из мрака: — А с тобой, щенок, я еще встречусь! Еще рассчитаюсь!..

Это были его последние слова. Он уехал в ту же ночь — успел к поезду. Но перед этим не забыл собрать процентовки и наряды и приложить к ним акт на стихийное бедствие…

С тех пор ни слуху о нем не было ни духу. И вот она, встреча спустя много лет…

Давно взрослые солидные мужчины, они стоят лицом к лицу напряженно-настороженно, один — в ожидании удара и в намерении тут же ответить на удар, другой — как бы в суровом раздумье: бить сейчас или чуть погодя? — и усмешливо-яростно смотрит на Якушева сквозь свои зеркальные очки.

— Ну давай, давай! — выкрикивает, не выдерживая, Виктор.

Седов шумно выдыхает набранный в грудь воздух и вдруг как-то удивленно разводит руками:

— А зачем? Разве я держу на тебя зло?.. — Снимает очки, вытирает залитые потом глаза и еще более удивленно мотает головой. — Это зачем мне на тебя злиться? Разве ты не помог мне убраться из этого паршивого Сельэлектра? Не уволился бы, — смеется, глядя прямо в глаза своими торжествующими, хоть и дрожащими какими-то, глазами, — если б не уволился тогда — до сих пор, может, мотался бы по командировкам. Как ты. — Оглядывает Якушева с каким-то обновленным презрением. И на газик его глянул вдобавок. — Все вот так и мотаешься? — спрашивает.

— Да, все так, — хмуро, забыв разжать кулаки, отвечает Виктор.

Седов с минуту молчит, потом мельком взглядывает на высоковольтную линию, спрашивает, улыбаясь:

— Твоя воздушка?

— Моя.

— Слыхал я о тебе, слыхал… — сочувственно вздыхает Седов, снова косо взглянув на висящие над головой провода. — Хорошо, давай рассказывай дальше. Здоровье, вижу, у тебя теперь ничего?

— Ничего.

— Степь, — кивает Серега, смеясь, — воздух. Чего-чего, а этого тут хватает. — Серьезнеет. — Ну а я — чего же не спросишь? — живу с тех пор в областном центре. На набережной. Прямо под окнами — Волга. Глянешь иной раз на тот берег, а берега не видать, все голубое. Но у меня глаз острый, все различаю на том берегу, и даже степь вроде бы вижу — притягивает она меня. Родина все ж таки… Вот, — кивает на свой ослепительный автомобиль, — не утерпел, съездил на выходной на Узень. Порыбачил. — Снова смеется: — Во живу! От Волги рыбачить ездил в сухую степь! — Озабоченно взглядывает на часы. — Полный багажник рыбы, как бы не протухла… Понимаешь? — поясняет, — Таловское водохранилище почти сплошь пересохло, омуток лишь остался, будто блюдце, зато рыбы-то в нем, рыбы! Так и кишит. Прямо сачком можно было черпать… Одним словом, провел время отлично.

— А земляки… Как они тебя принимают? — хмуро спрашивает Якушев.

Седов смотрит на него, словно пытаясь понять: о чем это ты?

— А-а! — всхохатывает. — Ты все о тех гнилых дубках и прочем!.. Все такой же ты, я вижу, не изменился. А на вид вроде давно взрослый мужик, и я с тобой разговариваю на равных… Ну а как же, Витя! — будто маленькому по складам внушает Седов. — Как же еще должны меня принимать? Неужто та мелочь, ерунда для степняков что-нибудь значит?! Степняки — натуры широкие, сильные, они глобально мыслят. И действуют так же. Вон, со стихиями борются, а ты… — усмехается, покачивая головой, Серега. — Слыхал я о тебе, слыхал. Выше прораба ты так и не поднялся. Это за столько-то лет!.. Мелко, Витя. Хотя, впрочем, так и должно было произойти. Ты вечно принюхивался к мелочам. И вот — итог. Кто — на драндулетах, на «козлах», а кто — на персональных лимузинах. Эх, жаль, личного шофера я не захватил с собой, а то еще чудней была бы встреча!.. Конечно, не министр, но кое-кем числюсь. Тузом немалым, руководителем.

— Руководителем чего? — кривясь, спрашивает Виктор. — Не слыхал я что-то о тебе. Ты вот обо мне хоть о таком, а слышал, а я о тебе — ну ничегошеньки. Где хоть работаешь?

— Почтовый ящик, — значительно, коротко отвечает Седов и, снова надев очки, обеими руками поглаживает свой круглый живот. — Вишь, какую нажил трудовую мозоль?

— Мозоль… — все так же угрюмо усмехается Якушев. И больше не может ничего сказать — лучше бы он получил от Седова в лицо кулаком, чем эти «подведения итогов».

Серега, видно, чувствует, как растерян Якушев, и потому продолжает о себе с каким-то торжествующим наслаждением:

— Как сыр в масле катаюсь, тебе и не снится такая жизнь! А почему? Разные у нас с тобой были — да и есть, чую, — взгляды на действительность. У тебя — книжные какие-то, донкихотские, у меня — трезвые, как и подобает в наш суровый ракетно-ядерный век. Хоть попробовать ее, настоящую-то жизнь, потом, может, и никакой не будет… И вот, — кивает на свою роскошную «Чайку», — вкушаю. Рыбачить в засушливую степь ездим! — смеется.

— Значит, используешь ее для своих личных нужд? — зло спрашивает Якушев, имея в виду степь.

Серега же, видно, думает о машине и потому отвечает наставительно:

— Мне — можно. Как большому начальнику. — И восклицает досадливо: — Эх, зря шофера Ваньку не взял, а то бы прямо вы лопнули от зависти!

— Разве тебе кто-нибудь завидует? — вот-вот сорвется в яростный крик Якушев. — Нет, гражданин, зря ты так думаешь.

— Не-ет, всю жизнь теперь будешь терзаться! — хохочет, слегка отступая, Седов. Еще раз взглядывает на часы и, как видно, заканчивает: — Одним словом, спасибо тебе за то давнее столкновение и за то, что вот так, просто, без всяких формальностей вы избавили меня от своего «эбщества». За то, что не «исправили» меня, не «воспитали» — иначе кем бы я стал?.. Ладно, Витя. У меня тут в заначке бутылка многозвездного коньяку — давай выпьем за сегодняшнюю встречу! Хоть и жарко, конечно, сейчас пить, но ради такого редкого случая…

— С тобой я пить не буду, и не потому, что жарко.

— Это отчего же? — напрягается Седов, невольно стискивая свой правый кулак. — А-а! — смеется. — Боишься на гаишников нарваться? — Пренебрежительно отмахивается: — Какие тут, Витя, инспектора! Вон, — кивает на стоявших в сторонке и о чем-то спорящих ребятишек, — инспектора какие у нас тут! Да если тебя и развезет — сворачивай на поле и дуй напрямик! Как по бетонке какой аэродромной промчишься. Один во всем мире…

— Нет, пить я с тобой не буду, — твердо, удивляясь, откуда такая твердость, повторяет Якушев.

— Да-а… — испытующе смотрит на него Седов. — Ну ладно. Бывай. — Резко отвернувшись, он подшагивает к своему автомобилю и грузно заваливается на сиденье.

Снимается с места, как вспархивает, «Чайка» и, мягко приседая, спускается на мост. И вот она уже на том берегу, убегает от серой, своими же колесами поднятой, пыли. Вся в световых бликах, как пылающая головня, ей, наверно, тесно на этой дороге, и она останавливается, точно в раздумье; стоит минуту, другую и вдруг резко сворачивает на огромное поле. И мчит, как бескрылый самолет, по направлению к областному городу…

Якушев угрюмо отворачивается, захлопывает капот своей машины. Не сразу, но все-таки заводит мотор и, прощально махнув рукой ребятишкам, трогается в путь. Он почти не замечает перед собой неровностей дороги — глаза расплывчаты, точно в слезах. И на душе тоскливая опустошенность — да, это действительно был удар. В самое сердце попал Серега Седов, хотя ничего необычного, казалось бы, он о себе не поведал. К чему стремился, того и достиг. Только вот как же он сумел обмануть всех, неужто не видать было его волчьей натуры?.. «Это он тут, передо мной так изгалялся, — кивает, соглашаясь со своими мыслями, Якушев, — Тут… А там, перед всеми — добропорядочный, энергичный, растущий товарищ…»

— Ну, гад, — вышептывает Виктор, терзаясь. — Зря не узнал я хотя бы номер твоего «почтового ящика»!..

Неприятней всего слова Седова, что ты сам помог ему сделаться таким, каким он предстал сегодня. Удар тот дурацкий по лицу, изгнание Седова из рядов сельэлектровцев — разве это помогло ему как человеку? Выпустили волка…