Русские, кого преследовала власть или просто допекла жизнь на родине, бежали из страны всегда. Кто попроще — в дикую глушь, на необжитые земли; люди просвещенные старались укрыться в вольных городах и замках Европы. Но первыми настоящими оппозиционерами среди эмигрантов стали Бакунин и Герцен, поскольку за границей они активно занимались политикой, публично критикуя отечество и отстаивая собственную систему взглядов. То есть вели себя как признанные европейцы, при этом сохраняя все связи со своей страной. Две эти фамилии в 50–70-е годы позапрошлого века звучали в мире примерно так же, как сто с небольшим лет спустя — Солженицын и Сахаров.

К Александру Герцену Ульянов относился, судя по всему, не без одобрения, коль скоро определил ему место, как выразились бы учтивые китайцы, «преждерожденного». Но идеи лондонского эмигранта как таковые Ленина явно интересовали меньше всего: коль скоро Герцен не принадлежал к «марксидам», значит, заблуждался по определению, пусть сколь угодно искренне. Более того, с Марксом этот социалист-аристократ был в личной вражде. Потому, наверное, Герцена и «не взяли в разведку» на скрижали памятника. Однако опыт политика, который первым из русских начал использовать для своей борьбы типографский станок, а особенно его практика ввоза в страну нелегальной литературы, несомненно, оказались востребованы ленинской «Искрой».

Бакунин совершал европейскую революцию 1848 года, будучи одним из ее лидеров, сидел в тюрьме, бежал. Вместе с Марксом он создавал «Первый интернационал» — Международное товарищество рабочих. Именно его особенно рьяно проклинали умеренные русские интеллигенты накануне и после 1917 года, считая учителем большевиков. Как писал один из «веховцев», член партии кадетов Петр Струве: «Восприятие русскими передовыми умами западноевропейского атеистического социализма — вот духовное рождение русской интеллигенции… Таким первым русским интеллигентом был Бакунин, человек, центральная роль которого в развитии русской общественной мысли далеко еще не оценена. Без Бакунина не было бы «полевения» Белинского, и Чернышевский не явился продолжением известной традиции общественной мысли» [Вехи, 1990: 138].

Струве, как видим, делает основной акцент на «западническом» атеизме Бакунина, считая его важнейшей предпосылкой триумфального шествия социализма в России. Но и он и, что поразительно, последующие поколения советских идеологов полностью игнорировали феномен анархизма, в развитие которого Бакунин внес огромный вклад. Упорство, с каким Ленин отстаивал «диктатуру пролетариата», то есть полное уничтожение прежней государственности как первоочередную задачу, определенно имеет связь с анархизмом бакунинского толка — тот тоже не признавал эволюционных методов.

До последних дней СССР вся советская «попса» на историко-революционные сюжеты представляла это направление политической мысли совершенно дефективным, хотя по своей утопичности анархизм нисколько не превзошел марксизма. Вдобавок здесь идеологи столкнулись с досадной проблемой — и старались, как смогли, ее замять. Бакунин, бросив вызов Марксу, по сути, победил основоположника на поприще реальной политической конкуренции. Немецкому философу в борьбе за «Интернационал» пришлось перевести его руководящие органы за океан, где «коммунистический орден» и зачах вдали от своих основных сил.

Совсем недавно в Москве показали длинный, идущий с утра до вечера спектакль «Берег утопии» по драматической трилогии англичанина Тома Стоппарда. С одной стороны, конечно, хорошо, что нынешнее поколение узнает Бакунина, Герцена и других родоначальников социализма хотя бы в британской версии с ее психологическими вывертами. С другой — образ великого анархиста тут представлен в не слишком серьезном, даже несколько фарсовом ключе. Словно над ним поработала государственно-патриотическая цензура, с советских времен тщательно следившая, чтобы Бакунин оставался в глазах публики этаким политическим недорослем.

Сам Ленин среди своих русских наставников особо выделял Николая Чернышевского — откровенно слабого писателя и довольно блеклого мыслителя-утописта. Даже то немногое «свое», что Чернышевский внес в воображаемые картины жизни освобожденного человечества — например, фантазии насчет брачных отношений в светлом будущем, — шло, как можно заподозрить, от превратностей собственного семейного быта. По свидетельству коммунистического ренегата Николая Вольского (более известного под псевдонимом В. Валентинов), все, что было напечатано Чернышевским в «Современнике», молодой Ульянов прочитал «до последней строки и не раз». Это умственное сродство, несомненно, дает представление об интеллектуальных потенциях будущего вождя революции. Как писал впоследствии он сам, «величайшая заслуга Чернышевского в том, что он не только показал, что всякий правильно думающий и действительно порядочный человек должен быть революционером, но и другое, более важное: каким должен был быть революционер, каковы должны быть его правила, как к своей цели он должен идти, какими способами и средствами добиваться ее осуществления» [Волкогонов, 1994, т.1: 69]. (Надо понимать — такими, как самый революционный из героев романа «Что делать?»: то есть высыпаться на гвоздях и поедать в огромных количествах говядину, с пренебрежением отказываясь от апельсинов?) Вероятно, знаменитого террориста Сергея Нечаева, мистификатора и провокатора, чье имя стало нарицательным в среде русских народников и анархистов, солидарно осуждавших его методы, Ульянов к тому моменту просто еще не прочел…

Столь же адекватное свидетельство времени дает история жизни самого Чернышевского. В 1862 году он был обвинен в составлении прокламаций к крестьянам, объявлен «главным врагом Российской империи» и приговорен к каторге. В тяготах сибирской глухомани он прожил двенадцать лет, отказываясь просить о помиловании. Другой эпатажный лидер общественного мнения, литературный критик Дмитрий Писарев, также был арестован «за агитацию» и четыре года отсидел в тюрьме. Экзекуции сочинителей, ни разу не бравших в руки оружия, — одно из множества преступлений «либерализма» при Александре Втором. Последовавшие позже выстрелы Веры Засулич в петербургского градоначальника Трепова и оправдание террористки судом присяжных показывают всю глубину отторжения просвещенным обществом политической системы, где с передовыми по духу и по сути реформами благополучно уживалось самое примитивное и тупое попрание нрав человека.

А вот марксистскую теорию Володя Ульянов начинал осваивать по Плеханову. «Молодой Ульянов был очарован появившейся на российском книжном рынке работой Н. Бельтова (Плеханова). Бельтов принес, наконец, с горы Синая десять заповедей Маркса и вручил их русской молодежи» [Волкогонов, 1994, т.1: 80]. Объемистый том под заголовком «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю» составил целую эпоху в истории русского марксизма. Перефразируя самого основоположника, можно сказать, что его идеи стали опиумом, вызывавшим «эпидемию привыкания» у всех, кто попробовал однажды.

Этим не исчерпываются заслуги Георгия Валентиновича. Уехав за границу и там сблизившись с лидером русских марксистов, Владимир Ульянов совершил свой личный прорыв в политике: будучи прежде одним из множества агитаторов «за революцию», он благодаря авторитету Плеханова, совместной работе в «Искре» и собственной активности сумел занять видное место в социал-демократической нише. Собственно, вплоть до 1917 года это и составляло его основной политический капитал. Есть, впрочем, другая версия: Плеханов был одной из очень немногих действительно крупных личностей, с кем когда-либо Ленин имел личное общение. Потому его, возможно, и «пустили» на упомянутый памятник, хотя за каких-то пару месяцев до мероприятия в Александровском саду Плеханов, в буквальном смысле в гроб сходя, вовсе не благословлял, а наоборот, проклял большевизм и большевиков…

Так кто же из революционеров-предтеч повлиял на мировоззрение Ленина в большей степени: Нечаев или Ткачев, Бланки или Плеханов?