Не случайно «чистый» либерализм, начав с сочувствия униженным, в конце концов неминуемо скатывается к упоению всяческой левизной и к воспеванию полной, казалось бы, своей противоположности — социальной агрессии. При условии, что направлена она против пошлой буржуазности мира, где правят якобы «образованные белые мужчины». (На самом деле не правят уж давно! Ярчайший тому пример — история Билла Клинтона, который на пике власти пережил позорный скандал с девицей Моникой и едва не лишился президентских регалий, а совсем недавно от лица своей великой державы покорно просил прощения у азиатского коммунистического диктатора, дабы спасти двух других девиц, отличившихся самонадеянностью вполне либерального свойства.)

Бердяев, разоблачая революцию и свихнувшихся на ее почве интеллигентов, писал: «Вся история русской интеллигенции подготовляла коммунизм. В коммунизм вошли знакомые черты: жажда социальной справедливости и равенства, признание класса трудящихся высшим человеческим типом, отвращение к капитализму и буржуазии, стремление к целостному миросозерцанию и целостному отношению к жизни, сектантская нетерпимость, подозрительность и враждебное отношение к культурной элите, исключительная посюсторонность, отрицание духа и духовных ценностей, придание материализму почти теологического характера» [Бердяев, 1990: 100]. He исключено, что философ, начинавший как марксист, свел все проблемы к духовным, нравственным и интеллектуальным оттого, что прозревал ту эпоху, когда во многих странах фактически исчезнут бедность и угнетение. А терроризм — как «мультикультурный», так и прямой физический — будет расцветать еще пышней и страшней.

Но конкретно для Владимира Ленина левая идея оказалась, по всей очевидности, всего лишь оружием, подвернувшимся под руку в пылу схватки. Настоящей его целью была не защита ближних, тем более дальних, а захват верховной власти. Только она одна была способна утолить жажду мести.

Увы, режим Николая Второго ежедневно, ежечасно укреплял это чувство, как мало какой другой. Всеобщий раж захватывал и таких людей, как лирический поэт Константин Бальмонт, в жизни, что называется, мухи не убивший. Его более даровитый коллега Иван Бунин в эмигрантских «Автобиографических записках» язвительно припоминал, в числе прочих, распространявшееся в первую революцию стихотворение Бальмонта «Наш царь»:

И еще один знаменательный факт. Горький в своем известном панегирике вождю революции цитирует самого Ульянова. Слушая рассказы о родине, тот вздыхал: «А я мало знаю Россию. Симбирск, Казань, Петербург, ссылка — и почти всё». Притворства тут не было: чистая правда.

В свои двадцать пять Владимир Ульянов отправляется в «привилегированную» сибирскую ссылку, оттуда прямиком за границу. Обратно в Россию его притягивают лишь революции: сначала первая, да и тот трехлетний период был большей частью прожит в полуавтономной Финляндии; только после Февраля 1917-го — снова в Петроград под защитой пресловутых вагонных пломб. Потом еще дачный Разлив, совсем ненадолго, и уже безвыездно — Москва, дальше Горок захворавший Ленин не бывал. Ни школьного, ни студенческого братства. Привязанность к родному брату Александру — та, конечно, вошла в официальную легенду, но вот любил ли Володя другого своего брата и сестер, мы, в сущности, не знаем. Про настоящих друзей тоже не слыхали. Брак с Надеждой Крупской начинался, судя по всему, как фиктивный (такая практика, широко распространившаяся среди русских революционеров, была, с одной стороны, близка заветам Чернышевского, с другой — сродни правилам уголовного общака: наличие «законной половины» облегчало связь заключенных с товарищами на воле). Да и после этот брак многим казался довольно-таки странным. А гипотетический роман Ленина с Инессой Арманд вообще непонятно на чем был основан. Похоже, нормальных отношений с людьми он иметь вовсе не мог, лишь к политическому противнику Мартову проявлял некоторую симпатию, да и то на расстоянии. На ближних смотрел всегда сверху вниз — недаром в его окружении задерживались только люди, согласные на роль преданных учеников. Даже никакого, как сейчас говорят, трудового коллектива, не считая чуждых производительного труда революционеров, не было никогда в его жизни. Поразительно: общепризнанный национальный лидер совсем ни с какой стороны свою нацию не знал! А по характеру вообще «чувствовал себя немцем».

Обратимся снова к «Вехам». У их авторов, при всей критике в адрес «государственных отщепенцев» — интеллигенции, невозможно найти ни одного положительного высказывания о политической системе своего государства. «Полицейский режим калечит людей, лишая их возможности трудиться», — так о самодержавии отозвался Булгаков. Не менее умеренный Струве характеризует ситуацию 1909 года «возрождением недобитого абсолютизма и разгулом реакции».

Все как в известном религиозном постулате: «оба хуже». Лучше один Бог, а земные антагонисты — одинаково бесы, только и того, что один примелькался давно, даже дозволяет по своей дряхлой расслабленности кое-какие поблажки жертвам. Другой искушает без конца… а что. собственно, он сулит? Тотальную модернизацию зла под видом обновленного счастливого бытия! Увы, в реальной жизни общества высокий богословский принцип не применить никак. Следуя третьим путем — полной непричастности ни к одному из зол, можно прийти лишь в отшельничество, какими красивыми именами ни назови одинокую холодную обитель. Но и там бесы достанут всенепременно, и примутся рвать на части…

Когда подобные психологические сшибки овладевают лучшими умами — национальная катастрофа становится неизбежной.

Показательно, что на отдельных участках «общего фронта» революции роль ее ударных сил выполняли не только озверевшая в окопах мировой войны солдатня, беднота и люмпены заодно с прочими местными суррогатами пролетарского класса, не столько даже интеллигенты-бунтари, но и целый ряд нерусских национальных общин или диаспор — евреи, латыши, китайцы и другие.

На тему «Евреи и русская революция» написано уже столько, что разглядеть весь этот неподъемный массив на пространстве одной книжки невозможно просто физически, да и необходимости такой нет. Нетрудно, впрочем, заметить, что все доводы и выводы оппонентов в сухом остатке сводятся, примерно как спор славянофилов с западниками, к единственной альтернативе со скромными вариациями. Вот один из двух генеральных тезисов: «Евреи порочны по самой своей натуре, так как их религия человеконенавистническая, а Родины у них нет. Испокон веков генетическая хитрость, жадность и умственное вырождение склоняли каждого еврея к ростовщичеству, гешефтмахерству, спаиванию русской нации и прочим паразитическим имитациям труда; подобные занятия, в свою очередь, послужили прививкой ненависти к исконным, народным, а также духовным и соборным началам, коими Святая Русь превосходит целый мир. В конце концов сионисты во главе с Троцким закономерно обращают злобу иудейскую против России и всего русского. Именно поэтому евреи так массово бросились в революционеры, и в гражданскую войну они зверствовали лютей всех других, вместе взятых».

Тезис противоположный: «Активность евреев в революции была, несомненно, очень высока. Можно даже считать, «несоизмерима с общей численностью» — хотя что в таких делах следует признавать нормой; применимы ли вообще процентные разнарядки к катаклизмам истории? Но если и правда это, то полностью объясняется фактом, что евреев царский режим угнетал особенно жестоко и изощренно, не давая им свободно перемещаться по стране, выбирать место жительства и профессию. Что касается утверждений, якобы после революции евреи целиком захватили власть в России и заняли все какие есть руководящие посты, — это явный нонсенс: такую статистику надо изучать не по брошюре «Десионизация», а по отчетам Совнаркома! И кстати, между прочим: «Протоколы сионских мудрецов» тоже фальшивка, это давно доказано серьезными исследователями. Ее один только бедняга царь и принимал своим слабым умишком за чистую монету, но вот, скажем, начальник петербургской охранки генерал Глобачёв — тот уже ни в какую! А вообще наш долг — напомнить вам, что не бывает преступных наций, есть лишь отдельные преступники в любой из них без исключения, и пусть каждый отвечает лично за себя».