Печерин прожил долгую жизнь, завершившуюся в стенах католического монастыря в Дублине. Беглец обрел, казалось бы, все, чего искал — новую родину и веру по своему вкусу. Кроме, быть может, одной малости. Если верить «Былому и думам», то лишь после смерти Печерина среди его бумаг обнаружили четверостишие, впоследствии ставшее знаменитым на весь мир. Хотя сам он публиковал множество стихов, исключительно по-русски (и, что любопытно, по преимуществу ностальгически-патриотического содержания), но те сегодня известны лишь специалистам. Вот оно в самой распространенной из списочных версий:

Как сладостно отчизну ненавидеть И жадно ждать ее уничтоженья! И в разрушении отчизны видеть Всемирного денницу возрожденья!

Согласно нескольким другим биографам, Печерин успел не раз публично покаяться в своем русофобском порыве… Все же вслед за Гершензоном рискнем утверждать: в этих его строках — ключ к пониманию развития российской интеллигенции всех эпох, в том числе, вероятно, и будущих. Ненависть — сила, несомненно, не меньшая, чем любовь. А быть может, и большая. Потому что даже самая маленькая ненависть, в отличие от самой великой любви, не блекнет и не угасает, если ей не дадут найти какой-нибудь сравнительно безопасный, ненасильственный выход. Она лишь раскаляется под спудом, рано или поздно грозя взорваться. И тут уже окажутся забыты любые первопричины: «Долой всё! До основанья».

Глава 2

Генетика вождизма

Ленин, Сталин и Троцкий — три лица, три ипостаси большевистского этапа русской революции; если сказать резче, трехглавая гидра большевизма. За свою жизнь во власти они побывали и соратниками, и политическими оппонентами, и непримиримыми врагами. Поэтому понять одного невозможно, не рассматривая всех в их взаимных отношениях.

С одной стороны, мифы о Ленине и Сталине составляют соответственно «лениниану» и «сталиниану». С другой — существует великое множество разоблачительных публикаций, выступлений, произведений искусства. По сути, не менее мощные «контрлениниана» и «антисталиниана».

Памятники, учебники, книги, фильмы, море других источников документальной и художественной информации свидетельствуют и «за», и «против». Получается многомиллионная совокупность артефактов, посвященных этим персонам. Каждый поступок, любой факт или просто слух употреблен многократно и передается до сих пор; все это вместе образует, без преувеличения, уже некую «инфосферу», если не окутывающую целиком земной шар, то накрывающую территорию бывшего СССР и еще изрядный кусок Европы. Бог и дьявол, святые и бесы, герои и палачи — любые крайние оценки идут в дело при изображении участников великой смуты двадцатого века. И мешают понять, что и как происходило в реальности.

С Троцким ситуация в России и проще и сложнее.

Проще потому, что только с ним одним из троицы здесь связывается понятие абсолютного зла, и только так в общественном сознании продолжает жить после своей смерти Лев Давидович Бронштейн. Его пятилетка на Олимпе почти в одночасье сменилась потоком яростной критики и просто злобной хулы, который, как это ни удивительно, задает тон и сегодня. Никакой «русской троцкианы» не существует, зато «разоблачением троцкизма» до сих пор увлеченно занимаются и прикремленные зюгановские коммунисты в своих рядах, и национал-патриоты в заботах о «России для русских», и изысканные критики буржуазно-либерального толка. Порой Троцкому даже приписывают знаковую формулу Бернштейна насчет движения и цели. Но это совершенно невинная путаница средь моря клеветы.

Сложнее, поскольку для остального мира Лев Троцкий был и остается масштабной величиной, явлением не только в политике, но и в культуре. Российская общественная мысль, пытаясь навязать ненависть к одному из выдающихся сыновей страны, повлиявшему на судьбы всего человечества, демонстрирует варварство, очевидное непредвзятому взгляду.

Начнем с того, что в последние годы так сильно занимает умы противников коммунизма — с этнических корней вождей революции. По своему национально-культурному происхождению один из них принадлежит к «государствообразующему народу» лишь отчасти, двое других вовсе не имеют отношения.

Дитя Марии

В официальной советской версии идеологического культа, если интерпретировать ее как извращение знакомых христианских догм, Ленин имел двойную ипостась. Всесильный и всезнающий бог-отец, создатель новой веры, творец государства и в то же время воплощение гуманизма, «самый человечный человек» — большевистская травестация Христа, с малолетства осененного особой революционной благодатью.

Образ прирожденного совершенства в те годы, «когда был Ленин маленький с кудрявой головой», пропагандировали канонические байки о детстве вождя, картинки в учебниках, значок, который носили младшие школьники — октябрята. И здесь, совсем как в евангельских сюжетах, ведущее значение в родительской чете придавалось матери. Та, словно по заказу, тоже носила имя Мария (то, что ее девичья фамилия была Бланк, долгое время разрешалось знать лишь специально допущенному контингенту граждан, поскольку все советские годы негласно, но отчетливо внушалось представление о Ленине как идеальном воплощении русскости; идейно-патриотическому фантому не полагалось и не позволялось быть ничем иным). Крещена она была в лютеранстве. Возможно, еще и поэтому старшие члены семьи отнеслись столь терпимо к многажды воспетому коммунистической «агиографией» отказу юного Володи от церковных таинств?

Иными словами, советская идеология признала за Марией Александровной Ульяновой статус матери богочеловека, неизменно служившей опорой спасителю мира. В годы маргинальных скитаний будущего вождя она оставалась за главу семьи, щедрые материнские субсидии служили как бы страховочным фондом, последним ресурсом, который позволял Владимиру Ульянову вести странную жизнь «профессионального революционера». На образ дополнительно работала казнь первого сына Александра — то ли жертвенного агнца, то ли аналога Иоанна Предтечи, чьи деяния и мученическая смерть проложили дорогу Идущему вослед.

Несомненно, что с позиций сегодняшнего российского православия, при безраздельном господстве застывшего официоза «сверху» и истошного неофитства «снизу», одна только мысль о возможности и допустимости подобных параллелей есть сатанинское кощунство. Стоит, однако, припомнить их широкую распространенность и вполне органичное восприятие во многих областях христианского мира. Так, в CILIA чернокожие священники в своих проповедях и сейчас сравнивают с Иисусом Авраама Линкольна, охотно обыгрывая в числе прочего такие совпадения их биографий, как рождение в семье плотника и смерть в Страстную Пятницу.

Фигура Ильи Николаевича Ульянова тоже удачно вписалась в эту традицию. Как и святой Иосиф, он в семейных преданиях играет второстепенную роль. От имени ветхозаветного пророка, которого полуязыческая сельская вера превратила в громовержца, образуется добродушное, уютно русское Ильич. Ильичей «по высшему разряду» было в советской истории, как известно, аж двое, притом очень разных. Но и общих черт фольклор им приписал немало.

У Ульяновых был собственный дом в Симбирске — деревянный и одноэтажный, с антресолями, как большинство тогдашних жилищ среднего класса в провинции, однако достаточно просторный. Во всяком случае, для нескольких поколений советских людей, устраивавших свои семейные гнезда в бараках, мазанках и избах, в коммуналках и хрущобах, вид его служил вполне убедительным свидетельством непролетарского происхождения вождя.

Более удобной для мифотворцев оказалась основная профессия Ульянова-старшего — педагог. Занятие, традиционно уважаемое в большинстве обществ мира, хотя нигде не гарантирующее богатых доходов, а порой даже затрудняющее доступ в высшие сферы. То, что Илья Николаевич был важным чиновником именно по части образования, а не по какой-нибудь другой, позволяло затушевывать «классовый изъян». Большая семья с разновозрастными детьми также подкрепляла пропагандистский сюжет — в такой семье как бы по определению не может вырасти индивидуалист-эгоист, хотя реальная жизнь слишком часто опровергает расхожие представления.