Только придумали все это не Ленин, не Сталин и не Троцкий, в чем сегодня рвутся обличить каждого из них бойцы разных политических станов, с несовпадающими мотивами и приоритетами. Любой из троицы лишь использовал на собственный неповторимый манер, но с одинаковыми целями феномен, давно сложившийся в своих самых главных и неизменных сущностных чертах. Далее, как говорится, — везде.
Предки большевизма
Теперь вернемся в XIX век, точнее, к его истокам. Русские вопросы, сегодня признаваемые как бы извечными — «Кто виноват» и «Что делать» — стали обсуждаться в просвещенном обществе сперва подспудно, а потом и публично сразу после победы над Наполеоном. От слов периодически переходили к делу; проливалась кровь — и правителей, и тираноборцев. Советская официальная история отдавала должное народникам, а также всем другим террористам и мученикам идеи. Однако идейную связь Ленина с теми, кто до него боролся с самодержавием, эта история отрицала — раньше «шли не тем путем». Хотя некая преемственность отмечалась воленс-ноленс: каждый советский интеллигент помнил еще со школьной, а затем и вузовской скамьи родословие большевистской революции по формуле, отчеканенной самим Лениным: «Мы видим ясно три поколения, три класса, действовавшие в русской революции. Сначала — дворяне и помещики, декабристы и Герцен. Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа. Но их дело не пропало. Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию. Ее подхватили, расширили, укрепили, закалили революционеры-разночинцы, начиная с Чернышевского и кончая героями «Народной воли». Шире стал круг борцов, ближе их связь с народом».
То, что Ленин одних лишь российских социал-демократов признавал подлинными борцами с самодержавием — это его точка зрения, весьма односторонняя, продиктованная собственной манией величия. Человеку непредвзятому ясно, что Ленин со товарищи — лишь один из отпрысков русской интеллигенции, враждебной когда царизму как таковому, когда «неэффективному менеджменту» отдельных самодержцев. Кроме них, были и другие. Например, кадеты, с не меньшими, если не большими основаниями воплотившие в себе «ум, честь и совесть эпохи». Кто совершил Февральскую революцию 1917 года? Разве не Милюков, в октябре 1916-го с трибуны Государственной думы вынесший приговор режиму, не Родзянко, Гучков, Шульгин, собственно, и добившиеся отречения Николая Второго; не Юсупов с Пуришкевичем и великим князем Дмитрием — организаторы и исполнители убийства Распутина, которое стало, по свидетельству самого князя, «толчком и сигналом к перевороту»?
Человек совсем другого уровня культуры и образованности, нежели вожди пролетариата, известный историк литературы Михаил Гершензон видел ситуацию иначе. В знаменитом сборнике «Вехи», вышедшем в 1909 году, он пишет: «Не поразительно ли, что история нашей общественной мысли делится не на этапы внутреннего развития, а на периоды господства той или другой иноземной доктрины? Шеллингизм, гегельянство, сенсимонизм, фурьеризм, позитивизм, марксизм, ницшеанство, неокантианство, Мах, Авенариус, анархизм, — что ни этап, то иностранное имя» [Вехи, 1990: 85]. К этому стоит добавить, что и славянофильство, по крайней мере на первом, наиболее респектабельном этапе прямо вырастало из романтической школы немецкой философии. Да что там, даже пресловутую русскую общину, поклонники которой находились в каждом поколении отечественной интеллигенции, впервые основательно изучил и описал в 1847 году немецкий экономист Август Гакстгаузен. Точно так же марксизм стал очередной интеллектуальной модой, привнесенной извне, а уж дальше на русской почве с ее самобытным климатическим риском… Как говорится, что выросло, то выросло.
Основоположников Маркса и Энгельса большевики увековечили на монументе в московском Александровском саду. Здесь у главного входа за месяц до начала мировой войны был открыт Романовский обелиск в честь 300-летия царствования правящего дома. В 1918 году имена монархов заменили на мыслителей- социалистов и революционных деятелей, а символы царской власти и гербы России были сбиты. В 1966-м монумент перенесли на его нынешнее место, к одному из гротов с весьма символичным названием «Руины».
Поскольку не литературовед Гершензон, а сами большевики определяли достойнейших из числа своих предшественников, то в мемориале нашлось мало места для философов и много — для радикалов. Соответственно, «русская» часть пантеона невелика, но все же как-то отражает историю отечественной левой мысли за предыдущие полвека: М.А. Бакунин, Н.Г. Чернышевский, П.Л. Лавров, Н.К. Михайловский, Г.В. Плеханов. За исключением Чернышевского, советская идеология их не жаловала; Лавров и Михайловский практически не упоминались ни в каком контексте. Большевики предпочитали внушать (а многие и сами верили), что подлинная история человечества начинается с них; все, что раньше, не так уж существенно. Но значение идеологии — как выражаются сегодня, пиара понимали все они. За план монументальной пропаганды отвечал на первом этапе Анатолий Луначарский; скорее всего, именно его эрудиции и известной широте взглядов мы обязаны этим списком. Впрочем, совсем незадолго до того, в 1914 году Ленин назначил марксизму его «Три источника и три составные части»; зарубежные товарищи могли быть взяты и из этого опуса.
В перечне нет, например, Петра Ткачева, который в 1870-е годы соперничал в эмиграции с Лавровым и Бакуниным, выпуская революционное издание «Набат». Много лет спустя исследователи сочтут, что на его страницах был впервые сформулирован именно тот проект, который впоследствии с успехом осуществит Ленин: не стоит дожидаться полной победы капиталистических отношений, необходима воля активного меньшинства — небольшой, но сплоченной организации, которая и завоюет власть. Выходит, Ленин сумел объединить эту «орденскую» концепцию с марксистской ортодоксией, обещавшей победу не иначе как силами широких масс индустриальных рабочих. Ряд критически настроенных современников упрекал Ленина скорее в следовании французу Луи-Огюсту Бланки, который в течение почти полувека — с 1820-х годов вплоть до Парижской коммуны, если не сидел в тюрьме за очередной мятеж, то вновь и вновь пытался вместе с горсткой единомышленников свергнуть законную власть в своей стране. Причем совершенно неважно какую: сперва королевскую, затем республиканскую, после опять императорскую… В то же время Ткачева нередко называют «идеологом русского бланкизма». Да и мера личного риска, на который был когда-либо готов идти наш Ильич, рядом с судьбой несгибаемого Бланки, что называется, не стояла.
В России нынешние молодые не то что перечисленных имен не вспомнят, но уже и Ленина с Троцким представляют себе довольно смутно. Между тем не так много найдется фигур мирового масштаба, порожденных Россией и изменивших ход истории. Весь XIX век в обыденном сознании среднего европейца расплывчато маячил великий царь Петр, кажется, строивший корабли на голландских верфях и понуждавший придворных к ежедневному бритью, чтобы вкусить цивилизации. Редкими сполохами крутой этнической экзотики выпрыгивал его вполне еще бородатый «предок», быть может, даже родной папа Иван Грозный («получивший прозвище Vasilevitch по причине своей крайней жестокости», как сообщило подписчикам-французам одно вполне респектабельное издание того столетия). Более прочно присутствовали в этом сознании Николай Первый и все трое Александров. В их совокупное правление Россия вела самые знаменитые войны, начиная с наполеоновской; тогда был создан Священный союз, подавлялись национально-освободительные восстания в Польше и революции в Центральной Европе. Впрочем, и тех знают по сей день весьма приблизительно — достаточно вспомнить изыски современного кинематографа, где то один, то другой петербургский император, бывший несомненным европейцем по происхождению и по образу жизни, предстает в обличье, больше напоминающем сельского барина.
Михаил Бакунин — по-видимому, первый русский не из правящего дома, придворных кругов или генералитета, кто вошел в действительно всеобщую историю. Мы бы рискнули даже утверждать, что до него образ России был белым пятном на политической карте мира в ее «интеллектуальной проекции». Афоризм Бакунина: дух разрушающий есть дух созидающий — сделался известен всем. И с этим своим девизом он явился, наряду с Марксом, подлинным духовным отцом Ленина. В России, как было сказано, самодержавие даже собственной элите давало лишь один выбор: либо раболепствовать, либо уходить в оппозицию — от «внутренней» или реальной эмиграции до вооруженных мятежей..