— А все эти эмигранты! Как они появились здесь, так все про политику и политику! И чего им только нужно?!

А мать Леонида сидела у стола, обхватив голову руками и только повторяла: «Какая гадость, какая гадость!»

Тетя Зоя сидела около матери Леонида и гладила ее по голове.

— Ну, успокойся, Машенька. Право, не стоит делать из этого трагедию! Какая-то эмигрантская газета написала выдумку, а ты придаешь этому значение! Забудь об этом!

— Но кто мог об этом написать? — спросила мать, поднимая голову. — Быть может этот полковник, как его, Капельницкий, кажется? Это тогда он сам, сам, а не я, говорил какую-то чушь о многострадальном русском народе! Конечно, это он написал!

— Ах, боже мой, — тетя Зоя сделала измученное лицо, — да перестань ты, наконец! Ну не все ли равно, кто это написал, Капельницкий, не Капельницкий! Что ты придаешь значение этой ерунде! Пойдемте лучше обедать!

У столу мать вышла расстроенная, с заплаканными глазами.

— Ну чего ты раскисла? — грубовато сказал дядя Семен. — Эка важность, какой-то дурак написал невесть что, а ты переживаешь! Ты будь подальше от всякой политики, живи спокойно! Ты же знаешь, что у нас в семье всегда были далеки от политики!

Да, действительно, вся семья бабушки всегда была далека от политики. Никто из их семьи не состоял ни в революционных, ни в правых кружках, никто никогда не участвовал ни в каких демонстрациях и манифестациях. Впрочем, дядя Семен, будучи студентом, однажды пошел со студенческой демонстрацией и казак ударил его нагайкой по голове. Об этом эпизоде бабушка всегда рассказывала с дрожью в голосе. Этим случаем вмешательство дяди Семена в политику закончилось. Дома Леонид никогда не слышал разговоров о политике. Вся политическая жизнь страны проходила где-то стороной, не затрагивая их. Ушел в четырнадцатом году на войну отец и не вернулся. Но многие ушли и многие не вернулись. Потом шла гражданская война, город занимали то красные, то белые. Мать укрыла у себя своего ученика-красноармейца, но она, наверняка, скрыла бы и белого солдата, если бы тот был ее бывшим учеником, просто из чувства человеколюбия. Раньше мать работала учительницей, но последние годы — делопроизводителем. Это было спокойнее, да и оплачивалось лучше. В голодные годы мать дважды ездила в деревню менять вещи на муку, «мешочничала», как говорили тогда, но мешочничали почти все и это не вызывало никакого возмущения. Наверное, немало было таких семей, мимо которых, не задевая их, прокатывались бури революции и гражданской войны. Они, как улитки, глубже запрятывались в свои раковины, живя интересами своей семьи, оберегая ее от всяких могущих возникнуть неприятностей. И в Маньчжурию-то мать поехала не по каким-то политическим соображениям, а потому что после заключения договора о совместной советско-китайской эксплуатации КВЖД дядя Семен прислал ей вызов и писал, что она будет жить с ними, что материально у них хорошо, да и хочется повидаться, ведь столько лет не виделись. И вот они приехали.

Но, оказывается, здесь-то и подстерегала их политика, которой так всегда сторонилась мать.

— Ты пойми, — убеждал дядя Семен, — здесь все сейчас помешались на политике. Вон поп и тот в политику полез!

— Сеня, — укоризненно перебила тетя Зоя, — что за выражения при детях?!

— Ну да, даже поп! А его дело — молебны да панихиды служить! А туда же — в политику! Мы тут этой политики знать не знали, покуда эмигранты не понаехали. Я вот, чтобы подальше от политики быть, китайское подданство взял. Оно так спокойнее и никаких тебе политик. Я — инженер и служу на дороге, а политикой пусть другие занимаются! И ты так тоже держись! А тебя черт дернул показывать ей эту газетенку, — сказал он, помолчав, тете Зое. — Не знала бы и не расстраивалась!

Тетя Зоя только обиженно отвернулась. Она не любила замечаний.

— Я же думала, что так лучше, — сказала тетя Зоя суховато. — Ну да ничего, постепенно успокоится.

Но мать никак не могла успокоиться. Она говорила, что ей просто омерзительно, что ее так оболгали, что как она теперь сможет поехать обратно на Родину.

— Да, — покачал головой дядя Семен, — после такой статьи в эмигрантской газете туда тебе ехать нельзя! А разве ты думала возвращаться? — спросил он удивленно. — Ты же насовсем сюда приехала! Чего тебе думать о возвращении?! Эх, Машенька, живи, не тужи, — с наигранной веселостью закончил он.

— Но как можно так мерзко писать? — все не успокаивалась мать. — Выдумано все от первой до последней строки! А люди читают и думают — правда!

— И меня десятилетним сделали, — вмешался Леонид.

— Это для жалостливости, — усмехнулся дядя Семен. — Бедная женщина с ребенком на руках!

— Какая все же у вас здесь гадкая атмосфера, — брезгливо поморщилась мать.

— Ну это ты оставь! — обиделся дядя Семен. — Атмосфера у нас самая что ни на есть отличная! Это ее всякие эмигранты засорили! А раньше, — мечтательно покачал он головой, — тут такая благодать была! И нанесло их, нечистая сила, на нашу голову!

— Сеня, — возмутилась тетя Зоя. — что ты сегодня выражаешься, как извозчик!

— Извозчики, милая моя, не так выражаются, если хочешь знать! — дядя Семен поднялся из-за стола. — А ты не хандри, наплюй на эту ерунду, — подошел он к матери Леонида. — Все скоро позабудется! Да эту газетку мало поди кто и читает-то!

Но мать трудно было успокоить. После обеда она ушла в сад, медленно ходила по аллеям, о чем-то невесело думая. Леониду хотелось как-то утешить ее, сказать ей что ободряющее, но он не знал, что может успокоить мать.

К ужину она вышла заплаканная, мало говорила за столом. Дядя Семен только сказал ей: «Да брось ты», и стал разговаривать с тетей Зоей о чем-то незначительном. Но Леониду все время казалось, что и дядя Семен и тетя Зоя чувствуют себя в чем-то виноватыми перед матерью Леонида, словно есть какая-то доля вины и на них в том, что появилась эта гадкая заметка в газете. Быть может, они и сами не сознавали, в чем их вина, но голоса у них были явно виноватые.

Вторая беда обрушилась еще более неожиданно. Мать начала, кажется, немного успокаиваться, когда однажды вечером, к ужину, пришел улыбающийся Константин Николаевич. Он поцеловал дамам ручки, уважительно потряс руку дяди Семена, поздоровался за руку с девочками и Леонидом. Он был весел, смеялся по поводу и без повода и острил.

— Мария Александровна, — сказал он, усаживаясь за стол, — ваше поручение выполнено! Правда, пришлось побегать, похлопотать, но ради моих милых друзей я готов на все!

— Ах, Константин Николаевич, — запела тетя Зоя, томно прикрывая глаза, — вы такой милый, такой обязательный!

— С этими, простите, манзами так трудно дотолковаться, — явно набивая себе цену, продолжал Константин Николаевич, — Ведь им обязательно давай взятку! Но я все же добился и получил ваш паспорт без всякой взятки! Теперь вы полноправная жительница благословенной Маньчжурии! — закончил он и протянул матери Леонида небольшую книжечку в твердых синих корочках.

Мать развернула паспорт и стала читать. Лицо ее вдруг стало бледным.

— Простите, — сказала она тихо, — а почему здесь написано «эмигрантка»? Какая же эмигрантка?

— Да?! — удивленно спросил Константин Николаевич. — Ах да, — точно разъясняя что-то очевидное даже ребенку, воскликнул он. — так это же вполне понятно! Всем, кто приезжает из Совдепии, простите, из России, здесь выдают эмигрантские паспорта! Да, да, здесь других не дают!

— Но я же не эмигрантка! Понимаете — не эмигрантка! — упорно твердила мать Леонида. — Ведь я же не бежала из России!

— Ну, Машенька, — вмешался дядя Семен, — тебе же ясно говорят, что здесь других паспортов русским не дают! Тогда не надо было сюда приезжать! Сидела бы в своей Совдепии!

— Сеня, ну зачем ты так грубо?! — укоризненно сказала тетя Зоя. — Просто Машенька не знает еще нашей жизни и поэтому ее многое удивляет!

— Да, может бы и не надо! — жестко сказала мать, вставая из-за стола. Глаза ее были наполнены слезами. Она быстро пошла наверх, в свою комнату.