— Спасибо, — сказала мать, — Только не устала я, да и без работы долго не смогу. У вас и так вон какая семья большая.

— Ты об этом не думай, — еще раз повторил дядя. — Лето отдыхай, к Ирине еще съездите, а к осени посмотрим, что делать. — Дядя закурил трубку, табак был какой-то особенный, с запахом меда.

— Опять ты за столом куришь, — отгоняя дым китайским веером, сказала тетя. Веер Леонид видел впервые. Бумажный, натянутый на бамбуковые пластинки, расписанный яркими красками, он был замечателен. А тетя так ловко, одним движением руки раскрывала и закрывала его. Леонид попросил показать ему веер, попытался сам так же раскрыть его, но у него не получилось. Вообще кругом все говорило о том, что они теперь в Китае, в незнакомой, казавшейся ранее таинственной, странной, все было непонятным — от гортанного языка до казавшихся какими-то невиданными жуками иероглифов. В гостиной на стенах висели китайские картины и шелковые полосы на красных шнурах, расписанные пагодами. В кабинете у дяди стояла огромная, почти в рост человека ваза с синими драконами, курительные столики в гостиной сияли начищенной медью и на них тоже были выгравированы драконы.

Большой Василий-повар, неслышно ступая, приносил блюда с едой, а маленький Василий-бой быстро собирал тарелки и уносил их на кухню. Все было четко отработано и тетя только тихим голосом и жестами отдавала то или иное приказание.

— И зачем им столько прислуги? — подумал Леонид. — Ведь могли бы и сами все делать! — Они с матерью никогда не имели прислуги и теперь ему было ново и необычно видеть, что их, сидящих за столом, обслуживают двое, которые за стол с ними не садятся.

— Сегодня горничная Катя болеет, — сказала с недовольством тетя Зоя, — приходится Василию все подавать. Вечно с этой прислугой какие-нибудь несчастья!

Оказывается у них есть еще и горничная!

— Завтра пойдем в магазин и купим Лене рубашки и брюки, — сказала тетя. — А то своим одеянием (она так и сказала «одеянием») он будет обращать на себя внимание. Да тебе надо кое-что присмотреть, Машенька.

— Да что ты, — смутилась мать, — нам и в этом хорошо. Потом, когда начну работать, приобретем.

— Не спорь, тетя сделала строгое лицо, но тут же улыбнулась. — Понимаешь, у нас бывают люди, неудобно если вы будете плохо одеты.

Мать ничего не ответила, только почему-то погрустнела. Да и Леониду было неприятно, что про его одежду так плохо отозвались. Брюки и рубашка были не новые, но «там» он носил их и никто не говорил ему, что они плохие. Он даже любил рубашку, которая сейчас была на нем, сшитую матерью ко Дню его рождения. Правда, рукава стали немного коротковаты, но это была его лучшая, праздничная рубаха.

После обеда, сразу, не вставая из-за стола, так как было уже поздно, стали пить чай. Василий-большой принес самовар, тетя достала из буфета блюда с какими-то ватрушками, крендельками, поставила посреди стола большой торт, потом вазочки с вареньем.

Леонид все пробовал, тетя ему подкладывала еще и еще, он чувствовал, что уже ничего не может съесть, но не было сил оторваться от этого обилия всего вкусного.

Мать рассказывала о родных, оставшихся в России. Дядя, все время куривший трубку, изредка прерывал ее, задавая вопросы, потом опять пускал струйки ароматного дыма. Леонид вдруг почувствовал, что смертельно хочет спать, что вот-вот уснет сейчас здесь, за столом.

— Ну, пора спать, — словно угадывая, как трудно Леониду, сказала тетя. — Идемте, я провожу вас в вашу комнату.

Наверху, в комнате для гостей, уже были постланы две кровати. Чувствуя, что сон валит его, Леонид стал раздеваться. Мать села на свою кровать, стала расплетать волосы. Лицо у нее было грустное и казалось, что она вот-вот заплачет.

— Мамочка, что с тобой, почему ты такая? Спросил Леонид.

— Да не знаю, как мы будем здесь жить. Все такое чужое. Вся жизнь чужая!

— Но мы же у своих. Тебе это просто кажется. Ну, мамочка, ну чего ты!

— Спи, Леничка! Может и вправду только кажется. С непривычки.

Он лег в постель и сразу же все закачалось, то поднимая его, то опуская. Он еще что-то хотел сказать матери, но уже не успел. Спал крепко, переполненный новыми впечатлениями. А мать еще долго сидела, расчесывала волосы и думала свою невеселую думу.

Так прошел их первый день на чужой земле.

Дядя Семен часто повторял, что Маньчжурия — благословенная страна и что живут они здесь как за каменной стеной.

— Нас ваши революции не коснулись! — говорил он, попыхивая трубкой и явно давая понять, что в том, что «революции не коснулись» есть и его заслуга. — Вы там митинговали, а мы работали. Да, да, работали! Вот и порядок у нас поэтому и жизнь спокойная!

Он совершенно не представлял, а что же за эти годы произошло в России? Уехав в 1913 году на КВЖД, он был далеким наблюдателем того, что происходило на Родине. Начавшаяся в 1914 году война его не коснулась, свержение монархии было воспринято тоже как нечто эпизодическое, потом началась гражданская война. Это было несколько беспокойнее — все чаще и чаще стали приезжать в Маньчжурию испуганные, озлобленные и не знающие куда притулиться беглецы, эмигранты (раньше дядя Семен и не знал такого слова) «оттуда». Потом эта волна становилась все больше и плотней и наконец выплеснулась окончательно и иссякла после того, как большевики заняли Приморье.

А на КВЖД мало что изменилось. Разве что «эра Хорвата» сменилась «эрой Остроумова». Центром эмиграции в Маньчжурии стал Харбин, а тихий городок, где дядя Семен занимал крупную должность в железнодорожной администрации, продолжал жить прежней размеренной, полусонной, спокойной жизнью. Здесь не выходили крикливые эмигрантские газеты, не организовывались многочисленные союзы и землячества, не мотались в поисках любой работы бывшие поручики и казачьи сотники. Здесь все оставалось на своих местах. Железнодорожный район, примыкавший к вокзалу, был всегда чист, кустарники вдоль улиц подстрижены «под бобрик», за штакетниками зеленели сады, на застекленных разноцветными стеклами верандах вечерами горел свет и сидели за чаем солидные железнодорожники. К приходу пассажирского поезда молодежь выходила на перрон и прогуливалась, как по бульвару, девушки ходили стайками и поглядывали на окна вагонов. Словом чеховская провинциальная жизнь укрепилась здесь прочно и, казалось, ничто не может ее нарушить.

Приведением внешности Леонида в надлежащий, по ее понятиям, вид тетя занялась на другой же день после приезда. Они пошли в город, где в темноватом магазин, пронизанном терпким ароматом курений, лаков и еще какими-то совершенно незнакомыми запахами, китаец-хозяин магазина усадил их за черный полированный столик. Мальчик в халате до пят принес в чашечках без ручек чай и хозяин, обмахиваясь веером и ловко им играя, спросил тетю, что она желает купить, посетовав, что она давно не была у них в магазине.

Леонид отхлебнул чай из чашечки, но он оказался невкусным, вяжущим. Потом хозяин вместе с приказчиком выбирали для Леонида брюки и рубашки, нахваливал товар, обмерял Леонида в поясе. Тетя критически осматривала товар и отвергала, хозяин вытаскивал другой и снова начинал его нахваливать. Наконец тетя отобрала двое брюк и три рубашка, которые, по его мнению, больше всего шли Леониду. Затем тетя выбрала материал на платье для матери, сказав, что мама сама сошьет себе платье.

Прямо из магазина тетя завела Леонида в парикмахерскую и сказала, чтобы его подстригли «как следует». Парикмахер долго щелкал над ним ножницами, потом попрыскал из пульверизатора на голову одеколоном. Это была первая «взрослая» стрижка Леонида. Мать считала, что ему еще рано носить прическу и всегда стригла его под машинку.

— У тебя дядя — начальник участка, и ты должен быть прилично одетым и вообще ничем не отличаться от здешних детей, — сказала тетя наставительно. — Я понимаю, что «там» вы не могли одеваться хорошо, но здесь это необходимо! — Она выпалила это, едва они вернулись домой.

— Но мы и там не голые ходили, — обиженно сказала мать. — Почему ты думаешь, что там уж так плохо?!