Экзаменовали по строевому уставу генералы Беляев и Эглау. Но и знание устава оказалось отличным и генералы все больше убеждались, что союз монархической молодежи, возглавляемый Сашей Рязанцевым, не сидит сложа руки, а занимается важным делом — военной подготовкой эмигрантской молодежи.
Генерал Кислицын перед строем вновь благодарил чернорубашечников и сказал, что теперь союз монархической молодежи является частью легитимистской организации, признающей своим монаршим вождем государя императора Кирилла Владимировича. Далее генерал убедительно доказывал, что только монархия может спасти Россию от большевиков и что русский народ ждет не дождется прихода к власти законного монарха.
Затем генерал обещал союзу монархической молодежи всяческую помощь, объявив, что в ближайшие дни для дальнейшего прохождения воинской службы (он так и сказал «воинской службы» и это очень польстило всем ребятам) будут даны учебные винтовки и быть может даже пулемет. А в дальнейшем у командования есть планы создать училище для подготовки младшего командного состава, а затем, возможно, и офицерского училища, куда попадут те, кто особенно отличился при изучении военных дисциплин.
В заключение генерал еще раз благодарил строй, ему снова отвечали на одном дыхании, затем повернувшись к портрету Кирилла пропели «Боже, царя храни». Генералы и доктор Зерновский ушли на квартиру гостеприимного доктора отмечать успехи легитимного движения, а молодежь, накурившись до тошноты, разошлась по домам, предварительно переодевшись и аккуратно уложив свое чернорубашечное обмундирование в неказистый шкаф, недавно появившийся в подвале.
Вечером Леонид постучал в комнату генерала Бухтина.
— Войдите, — хрипловатым голосом ответил тот. Леонид вошел. Генерал сидел у стола, обхватив голову руками. Глаза у него были мутноватые, видно крепко наугощались генералы у доктора Зерновского.
— Василий Александрович, — робко начал Леонид. Теперь он не знал, как называть Бухтина: ни то по имени-отчеству, ни то «Ваше превосходительство», — я попрошу Вас — не говорите маме, что видели меня сегодня там, в подвале. И вообще, что я там состою! Мама думает, что я там спортом занимаюсь. Я из-за этого и с учением отстал. Она очень расстроится, если правду узнает!
— Конспирация? — усмехнулся генерал. — Ладно, не скажу! А вообще-то твоя мать права. На кой черт ты туда полез?!
— Не я один там. Сейчас вся молодежь где-нибудь состоит!
— Да, отчасти ты прав. Генерал провел по лицу рукой, словно стирая прилипшую паутину. — А что у тебя общего с докторской содержанкой? — спросил он, помолчав. — Что вы другого начальника не могли найти?
— С какой содержанкой? — не понял Леонид.
— Эх ты, святая душа! — усмехнулся генерал. — Ну да ладно, когда-нибудь поймешь! — Он опять замолчал, словно охваченный дремотой. Леонид оглядел комнату. Сейчас она показалась ему особенно пустой, какой-то сиротливой. Куда-то исчезла часть вещей, которые он видел при жизни жены Бухтина. Кровать была застелена грубым одеялом из шинельного сукна, исчезли занавески с окон и теперь в комнату беспрепятственно вливалась с улицы вечная темнота.
— Вот видишь, — словно внезапно проснувшись, поднял голову Бухтин, — я доктора презираю, а его помощью пользуюсь! И жену даром лечил и теперь деньгами помогает! Я, брат, тоже вроде содержанки! И к легитимистам он меня затащил! Не пойдешь — помогать не будет! А жрать надо! Да, почитай, вся эмиграция у кого-нибудь на содержании состоит! Вся! Сод-дер-жжанка! — пьяно мотнул он головой. — Противно, ох как противно!
Генерал опять замолчал. Леонид чувствовал, что ему надо уходить, но разговор казался неоконченным.
— Ладно, иди! — кивнул генерал.
Леонид тихо вышел из комнаты и осторожно притворил за собой дверь.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Китайская Восточная железная дорога была построена в период 1897–1903 годов, перерезав Маньчжурию с запада на восток почти прямой линией, вдоль которой выросли десятки станций, обросших постепенно небольшими городами и поселками. «Полоса отчуждения», тянувшаяся вдоль железной дороги, явилась как бы продолжением России, вклинившейся на территорию Китая. И хотя станции и города носили китайские названия, но весь облик их, весь уклад жизни носил русский характер. Дома русской архитектуры, ничем не отличавшиеся от домов Тулы или Омска, русские названия улиц, многочисленные церкви, наконец преобладание во всех этих пунктах русского населения заставили, видимо, забыть первых поселившихся здесь железнодорожников, «старых кавежедеков», как называли их, что они не в России, а в Китае. С приходом Советской власти «полоса отчуждения» перестала существовать, но русский облик городов и поселков остался прежним, как и русский уклад жизни. Видимо поэтому волна эмиграции застряла здесь и плотно осела, оказавшись в обстановке, мало чем отличавшейся от той, к которой она привыкла в России. Здесь не надо было учить чужой язык, приспосабливаться к чужим обычаям. Здесь все было русское: русский язык, русские школы и институты, русские церкви и русские магазины, русские названия улиц. Здесь в пасхальные дни над городами и поселками гудел колокольный перезвон, ездили на лихачах подвыпившие визитеры, в праздник крещения в «иордани» купались верующие, уезжавшие потом домой в кошевиках. Все было как в старой, дореволюционной России. Казалось, жизнь остановилась здесь где-то на рубеже прошлого и нынешнего столетия и стала «полосой отчуждения» от всего остального мира. И хотя Россия была рядом, а не за морями и океанами, но она стала для русских жителей Маньчжурии совсем неизвестной страной, жившей какой-то иной жизнью, не имевшей ничего общего с той, которая законсервировалась на узенькой полоске земли, тянувшейся вдоль Китайской Восточной железной дороги. И этот русский облик Харбина и других городов и поселков, примыкавших к КВЖД, заставлял большинство русских забывать, что они живут не в России. Считалось, что Харбин, именовавшийся до революции «русским» городом, таким остался и после нее, и хотя китайские власти были хозяевами Миньчжурии, но изменить дух и уклад русской жизни они не могли.
Возможно поэтому Леонид так незаметно для себя вошел в эмигрантскую жизнь, так быстро стал забывать недавнее, сравнительно, прошлое, когда он жил в России. Изменились только города, их географическое положение, но мало чем изменился сам уклад жизни, кругом тоже были русские, учился он в русской школе, только она тут называлась гимназией, а вникнуть в разницу идеологий между прежним и теперешним он смог только потом, много позднее, став взрослым человеком.
А как сейчас вспоминалась ему жизнь в России? До революции он был совсем малым ребенком, но помнил небольшую квартиру, уют, заботливую бабушку, ласкового отца. Помнил, как тот ушел на войну и больше не вернулся. А потом шли тяжкие воспоминания: стрельба на лицах, в городе то белые, кто красные, белополяки, чехи, голод, тиф. Смерть бабушки, распухшие от голода и холода пальцы, так как нечем было топить, поездка матери в деревню за хлебом, рваная обувь и заношенная до последнего одежда, вечное желание есть. Потом стало немного легче — установилась советская власть, но было еще голодно. Он помнит, как через весь город ходил два раза в день в столовую, где было организовано питание детей: утром там давали кружку чая с молоком и большой ломоть хлеба, а в обед крупяной суп без мяса и миску каши. И только последние два года до отъезда жизнь в России стала легче — уже не было голода, наладилось ученье, но еще было плохо с одеждой и обувью.
А здесь он встретил совсем иную жизнь. Семья дяди Семена жила богато и сытно, в Харбине его в первую очередь поразило обилие магазинов, булочных и кондитерских, встречались шикарно одетые мужчины и женщины. Выходило, что здесь жили лучше?! А к тому же и в школе и в газетах все время твердили, что в России плохо оттого, что у власти большевики, что только из-за них «многострадальный» русский народ претерпевает муки. Когда, де, был царь-батюшка, то все жили в достатке, никто не знал ни гражданской войны, ни исхода за границу. А вот теперь!