Но время шло и идеи фашизма все больше привлекали внимание некоторых эмигрантов. Фашизм в Италии и Германии делал явные успехи с точки зрения подавления всякого «свободомыслия» народа, нравился юдофобам и бывшим членам союза архангела Михаила. Вот такой бы палочный режим, как в Италии и Германии, ввести в России, думали они. Евреев прижимали, вся германская нация становилась под ружье, кинохроника показывала марширующие батальоны чернорубашечников. Выходит, этот странный тип Родзаевский попал в самую точку?! Монархия для России устарела, демократия вызовет только разброд, а фашизм будет тем режимом, который усмирит русский народ и сделает его покорным. Дуче Муссолини доказал это на шкуре своего народа! А в Германии растут и растут вооруженные отряды СА и СС, предназначенные для подавления рабочего движения. Свастика победно реет над Германией и не сегодня-завтра Гитлер придет к власти!

В один из вечеров в подвальчике союза монархической молодежи неожиданно появился генерал Кислицын в сопровождении высокого, очень красивого генерала Пацковского. Появление генералов было встречено несколько оторопело всеми, в том числе Сашей Рязанцевым, но замешательство было мгновенным, Саша громко прокричал «смирно!», молодежь звонко проскандировала «здравия желаем!» и по команде выстроилась в две шеренги.

— Молодцы! — как всегда похвалил генерал Кислицын, обращаясь к строю. — Мы специально прибыли к вам сегодня для того, что бы порадовать важным для вас известием. — Тут генерал сделал паузу и затем торжественно заявил: — В ближайшие дни мы открываем школу для подготовки младшего командного состава. В наше распоряжение предоставляют (генерал не сказал — кто предоставляет) большое помещение бывшей мельницы на Хорватском шоссе, которое сейчас пустует. Там будет где заниматься, помещение очень большое и во дворе мы устроим плац. Вы станете младшими командирами российской императорской армии (в голосе генерала зазвучали торжественные ноты), а те из вас, кто проявят наилучшие успехи, будут потом зачислены в офицерское училище, которое будет в будущем открыто. Генерал Пацковский назначен начальником унтерофицерской школы. С вам будут заниматься опытные строевые офицеры и я надеюсь, что вы будете достойными приемниками и наследниками славного русского воинства! (Слово «воинство» звучало особенно торжественно и походило на выражение «небесное воинство»).

Генерал походил перед строем. Георгиевские кресты позвякивали на его груди. Он надел их, видимо, для большей значимости принесенного им известия.

— Молодая наша смена, — торжественно начал генерал после долгой паузы, — я хочу предостеречь вас от шатания и опрометчивых шагов. Сейчас в Харбине организован российский фашистский союз. Не переходите туда, будьте верными слугами нашего государя императора. Фашизм не по душе русскому народу. Русский народ был и остается верен только монархии.

Генерал снова походил перед строем, стоявшим смирно. Потом круто повернулся и сурово сказал:

— Кто хочет переходить к фашистам — шаг вперед!

Но строй по-прежнему оставался неподвижным.

— Молодцы! — патетически воскликнул генерал. — Я знал, что никто из вас не способен на измену монархии! Спасибо за службу!

— Рады стараться, Ваше высокопревосходительство, — грянул строй.

Генерал явно подставил подножку Родзаевскому, предотвратив переход в ряды фашистов монархической молодежи и тем поддержав свой удельный вес в эмиграции. А сделал он это вовремя, так как среди парней, собиравшихся в подвальчике, уже начались разговоры, что надо переходить к фашистам — Родзаевский всех обещает устроить на работу и уже некоторых своих «соратников» пристроил в охранники. Значит есть у него такие возможности. А Кислицын и Рязанцев только обещают, а никого пока не устроили. Но теперь, после речи генерала Кислицына, было неудобно уходить из союза монархической молодежи, да и перспектива занятий в военной школе явно всех прельщала.

Генерал Пацковский был краток. Он прошел перед строем, проверил равнение и сказал:

— Все вы, с сегодняшнего дня, зачисляетесь в школу. Для всех вводится военная форма — гимнастерка с погонами, брюки и сапоги. Фуражка с кокардой. На занятиях быть только в такой форме. Будем просить наших друзей помочь нам в приобретении формы (кого подразумевал генерал под друзьями, он не сказал). Занятия будут проводиться три раза в неделю. В ближайшие дни мы получим учебные винтовки. Когда станет теплее, занятия будем проводить на плацу. В ближайшее воскресенье все должны собраться в помещении школы в двенадцать ноль-ноль. Вопросы есть?

Но строй молчал. Генерал еще раз прошел с левого фланга на правый и остался, видимо, доволен. Генералы попрощались и ушли. Вдогонку им строй прокричал: «счастливого пути, Ваше высокопревосходительство!».

В подвальчике поднялся галдеж, все ребята были взбудоражены генеральскими сообщениями. Большинству особенно понравилась перспектива носить «настоящую» военную форму с погонами. И никто из них не задал вопроса — а для чего нужна эта школа, для чего нужны военные знания? Сейчас им нужна была работа, любая работа, которая избавила бы от нужды, от тяжкого безделья, от бесперспективности, от неуверенности в завтрашнем дне. И в том числе от влияния генералов. А вместо этого им подсовывали далеко не невинную игру в солдатики.

В день Октябрьской революции железнодорожный район Харбина украсился красными флагами. Они висели над воротами домов, в которых проживали советские граждане. По молодежным эмигрантским организациям прошел негласный приказ — срывать красные флаги с ворот. Вечером Леонид зашел в подвальчик-штаб и увидел на полу около двери большой шелковый красный флаг с вышитым золотом серпом и молотом. Каждого, входившего в подвальчик, Саша Рязанцев заставлял вытирать ноги о флаг.

— Сам сорвал, высоко был прибит, пришлось на ворота залезать, — хвастливо говорил Саша. — Как рванул, так только древко осталось! А почему никто из вас не принес флага? Боитесь!

Ребята молчали. Действительно, сорвать флаг было рискованно — если бы поймали, то крепко бы отлупили. И только Саша Рязанцев, надменный и самовлюбленный Саша, не побоялся сорвать флаг. «Докторская содержанка! вспомнил Леонид слова генерала Бухтина. Теперь он догадывался на что намекал генерал, но не мог поверить в правоту его слов.

Леонид прошел по флагу и что-то стыдное шевельнулось в его душе, точно он сделал какое-то подленькое дело. Ведь еще несколько лет назад, когда он жил в России, такие флаги развевались над домами в дни революционных праздников, с ними входили в город части красной армии. Это был государственный флаг страны, где он родился! А сейчас он лежал и каждый входивший топтал его ногами! Его не признавали здесь, его считали вражеским флагом. Своим был бело-сине-красный, своим был двухглавый орел. И им надо было хранить верность. Этому учили генералы Кислицын и Пацковский, Беляев и Эглау, и новоиспеченный генерал Зерновский, «высочайше пожалованный» этим чином монаршей милостью Кирилла Владимировича за большие заслуги перед легитимным движением.

— Канский, — сурово спросил Саша Рязанцев, обращаясь к Леониду, — почему не был на панихиде в соборе?

— У нас в гимназии была панихида, — вытягиваясь по стойке «смирно», ответил Леонид.

— Да, я забыл, что ты еще гимназист. — Саша был успокоен.

В день Октябрьской революции все эмигрантские организации собирались «на вселенскую панихиду». Этот день считался днем траура, многие приходили на панихиду с траурными повязками. Во всех учебных заведениях в этот день также служили панихиды. Эмиграция как бы отпевала сама себя и траурные песнопения особенно были созвучны самой сущности идеалов, в которые верили эти люди, оставившие Родину.

Ребята, как всегда галдели, беззлобно ругались, курили до одурения. Надо было как-то убить время. Никому еще не удавалось устроиться на работу. Виктор Ващенко, с которым Леонид подружился, говорил, что дома у него создалась очень тяжелая обстановка — работает только муж сестры и все время попрекает Виктора и его мать, что они сидят у него на шее. А найти работу невозможно. Виктор уже все конторы обходил — нигде не берут. Можно бы на шофера выучится, да денег нет на плату за ученье. Брали охранников на сахарный завод, но туда устроились два полковника, а молодежь брать не стали.