— Нет, нет, милейший Невфалим, — отвечал я, — это не то. Нам надо поступить совершенно наоборот. Вы должны подстеречь прибытие Вальведра и предупредить меня, как только он приплывет в Палермо для того, чтобы я отправился к нему на встречу.

— А, вы все еще хотите драться? Вы еще не находите, что бедная женщина достаточно настрадалась?

— Драться я не намереваюсь, я хочу привести Вальведра к его жене. Только он один может спасти ее.

— Как? Что такое? Значит, она о нем жалеет? Значит, вы перед ней провинились?

— Нет, слава Богу, я перед ней не виноват. Но что она жалеет о своей семье, так это верно. Вальведр поступит великодушно, я его знаю. Ревнует он или нет, а только он сумеет и утешить и подкрепить ее бедную, удрученную душу!

Мозервальд вернулся в Палермо и поручил наблюдение в гавани самым верным своим приспешникам. Затем он возвратился к нам и поселился в моей маленькой квартирке, чтобы быть постоянно у нас под рукой. Он выказал поразительную доброту, кротость и предупредительность. Я должен отметить это и никогда этого не забывать.

Алида пожелала опять его повидать и поблагодарить за его дружбу ко мне. Она не хотела подавать ни одной минуты вида, что подозревает его прошлую или настоящую влюбленность в нее. Но странная вещь, хорошо обрисовывающая эту мелочную и прелестную женщину — она вдруг пококетничала с ним на краю могилы. Она приказала Бианке разрисовать себе брови и щеки и, растянувшись на кушетке, вся закутанная в тонкие алжирские ткани, она еще раз показалась царицей в томности своей умирающей красоты.

Это было, несомненно, жестоко, ибо, если она и не разжигала больше любовных вожделений, то поражала еще воображение, и я заметил, что Мозервальдом овладел мучительный экстаз. Но Алида об этом не думала, она просто следовала машинально привычке всей своей жизни. Она кокетничала умственно не менее чем физически. Она поощряла нашего гостя передавать женевские сплетни, плакала, как только снова заговаривала о своих детях, а потом принималась нервно смеяться, когда Мозервальд, со своим насмешливым добродушием, описывал ей смешные стороны некоторых лиц ее среды.

Видя ее такой, Мозервальд стал снова надеяться.

— Развлечение полезно ей, — сказал он мне через два дня, — она умирала со скуки. Вы вообразили себе, что светская женщина, привыкшая иметь вокруг себя маленький двор, может пышно распуститься при жизни вдвоем, а она увяла в ней подобно цветку, лишенному воздуха и солнца. Вы чересчур романтичны, дитя мое, не могу не повторить вам этого. Ах, если бы она согласилась последовать за мной! Вся жизнь ее была бы нескончаемым праздником, я создал бы ей новую среду. С деньгами можно делать все, что хочешь. У нее аристократичные вкусы — дом еврея стал бы таким роскошным и приятным, что самые важные господа являлись бы туда на поклон к красоте, царице сердец и богатству, царю мира! А вы не захотели этого понять. Ваша гордость и щепетильность превратили вашу домашнюю жизнь в одиночное заключение! Вы не смогли там работать, а она не смогла там жить. А чего же вам было нужно для того, чтобы она жила в упоении и не успела бы ни раскаяться, ни пожалеть о своей семье? Денег, и только денег! И заметьте, что муж ее предлагал ей их, а у вас они были, раз они есть у меня!

— Ах, Мозервальд, — отвечал я ему, — вы совершению напрасно терзаете меня! Я не мог поступать так, как вы думаете, а если бы даже и мог, то разве вы не видите, что уже поздно?

— Нет, может быть, и не поздно! Как знать, может быть, я приношу ей жизнь, я, толстый прозаический еврей! Позавчера мне казалось, что она вот-вот испустит при мне последний вздох, а сегодня она точно воскресла. Пусть только она продержится в этом состоянии еще несколько дней, и мы увезем ее и окружим разными утехами и развлечениями. Если нужно, я истрачу на это миллионы, но мы спасем ее!

В эту минуту за мной прибежала Бианка, крича, что ее госпожа умерла. Мы бросились в ее спальню. Она еще дышала, но лежала в обмороке, неподвижно и мертвенно-бледная.

Ее лечил лучший местный доктор. Он уже отказался от боя, т. е. прописывал ей теперь только ничтожные лекарства, но навещал он ее каждый день, и тут явился как раз в ту минуту, как я посылал за ним.

— Это конец? — спросил его совсем шепотом Мозервальд.

— Э, кто знает? — отвечал доктор, сокрушенно пожимая плечами.

— Как! — вскричал я. — Вы не можете привести ее в чувство? Она так и умрет, не взглянув на нас, не узнав нас, не простившись с нами?

— Говорите шепотом, — сказал доктор, — она вас, может быть, слышит. Кажется, это случай каталепсии.

— Боже мой! — вскричала вдруг Бианка, бледнея и указывая нам вглубь галереи, все двери которой стояли настежь для того, чтобы воздух проходил свободно по комнатам. — Смотрите-ка, кто там идет!..

Тот, кто шел к нам, точно ангел смерти, был Вальведр!

Он вошел, как бы не видя никого из нас, прямо подошел к жене, взял ее за руку и внимательно глядел на нее в течение нескольких секунд. Затем он окликнул ее по имени, и она открыла губы, чтобы ответить ему, но голос не повиновался ей.

Страшное молчание длилось еще несколько мгновений, и Вальведр опять сказал, наклоняясь к ней, с бесконечной мягкостью в тоне:

— Алида!

Она пошевелилась и поднялась, точно привидение, упала снова, открыла глаза, закричала раздирающим голосом и обхватила обеими руками шею Вальведра.

Прошло еще несколько минут, и к ней вернулись голос и взор, но я не слыхал того, что она говорила. Я был пригвожден к своему месту, сраженный внутренним столкновением невыразимых волнений. Вальведр, сказали мне потом, не обращал, по-видимому, на меня ни малейшего внимания. Мозервальд схватил меня с силой за руку и увлек из комнаты.

Я был положительно в каком-то бреду. Я не знал больше, ни где я, ни что произошло. Доктор явился теперь помогать мне, и я способствовал ему, как только мог, чувствуя, что схожу с ума, и желая иметь силы дотянуть до конца моей ужасной судьбы. Оправившись, я узнал, что Алида успокоилась и могла прожить еще несколько дней или несколько часов. Муж ее оставался с ней наедине.

Доктор ушел, говоря, что новоприбывший знает, очевидно, не хуже него, как нужно ухаживать за больными при подобных обстоятельствах.

Бианка подслушивала у двери. Я разозлился на нее и резко вытолкал ее во двор. Я не хотел позволить самому себе слышать то, что Вальведр говорил жене в эту последнюю минуту. Любопытство горничной, несмотря на все ее прекрасные намерения, казалось мне осквернением.

Оставшись вдвоем с Мозервальдом в гостиной, примыкавшей к спальне Алиды, я сидел уныло, точно охваченный каким-то священным ужасом. Мы должны были оставаться тут, на случай, если бы понадобилась наша помощь. Мозервальду хотелось слушать, как и Бианке, а я знал, что стоило подойти к двери, чтобы слышать все. Но я насильно держал его при себе на другом конце гостиной. До нас долетал мягкий и убедительный голос Вальведра, но ни одно отчетливое слово не подчеркивало интонаций этого голоса. Пот катился у меня по лбу, до такой степени мне было тяжело переносить эту бездеятельность, эту неуверенность, эту пассивную покорность перед последним кризисом.

Вдруг дверь тихонько отворилась, и к нам подошел Вальведр. Он поздоровался с Мозервальдом и извинился, что оставляет его одного, но просил его не уходить. Затем он обратился ко мне и сказал, что г-жа де-Вальведр желает видеть меня. Он имел вежливый и серьезный вид человека, принимающего гостей в своем собственном доме в разгар домашнего несчастья.

Он вернулся к Алиде вместе со мной и сказал ей, точно представляя ей меня:

— Вот ваш друг, тот преданный друг, которому вы хотите выразить вашу признательность. Все, что вы мне сказали о его попечениях и его безусловной привязанности, оправдывает ваше желание пожать ему руку, и я вовсе не приехал сюда с намерением удалить его от вас в такую минуту, когда все привязанные к вам лица хотят и должны доказать вам эту привязанность. Это утешение среди ваших страданий, а вы знаете, что я приношу вам всю должную нежность и заботливость моего сердца. Не бойтесь же ничего, и, если вы желаете дать кое-какие приказания, которые, по вашему мнению, будут лучше исполнены другими, чем мною, то я уйду.

— Нет, нет, — отвечала Алида, удерживая его за одну руку, пока она схватывала меня другой рукой, — не уходите еще от меня!.. Мне хотелось бы умереть между вами обоими, между ним, все сделавшим для спасения моей жизни, и вами, явившимся спасти мою душу!

Затем, приподнимаясь у нас на руках и глядя на нас поочередно с выражением отчаянного ужаса, она прибавила:

— Теперь вы держитесь так в моем присутствии для того, чтобы я могла умереть спокойно. Но едва лишь меня прикроет саван, как вы станете драться!

— Нет! — отвечал я с силой. — Я клянусь, что этого не случится!

— Я понимаю вас, — сказал Вальведр, — и намерения ваши мне известны. Вы предложите мне свою жизнь и не станете защищаться. Вот видите, — прибавил он, обращаясь к жене, — что мы не можем драться. Успокойтесь, дочь моя, я не сделаю никогда никакой подлости. Я только что дал вам здесь слово не мстить тому, кто был предан вам телом и душой в этих тяжелых испытаниях, а слову своему я изменять не умею.

— Я спокойна, — отвечала Алида, поднося к губам руку своего мужа. — О, Боже мой! Значит, ты меня прощаешь!.. Только дети мои… мои дети, о которых я не заботилась… которых бросила… не умела любить, пока жила с ними… и которых мне нельзя будет поцеловать в последний раз… Дорогие дети! Бедный Паолино! Ах, Вальведр, не правда ли, что это жестокое искупление, и что в силу его все простится мне? Если бы вы знали, как я их обожала, оплакивала! Как мое бедное непоследовательное сердце разрывалось на части в разлуке! Как я понимала, что жертва эта превышает мои силы, и как в моих глазах Паолино, который печалил и пугал меня и которого я не смела целовать, показался мне прекрасным и добрым, и как я бесконечно жалела о нем в часы агонии! Вот он, Франсис, знает, что я не делала больше разницы между ними, и что я была бы хорошей матерью, если бы… Но я их больше не увижу!.. Придется остаться здесь, под этой чужестранной землей, под этим жестоким солнцем, которое должно было исцелить меня и которое вечно смеется, пока люди умирают!..