Я обнажил перед ним все свое сердце, всю свою жизнь, свои ошибки и заслуги, свои слабости и новые подъёмы силы.

— Вы хотели, чтобы я был спасен, — сказал я. — Вы были так велики и так неизмеримо выше меня в своем поведении, что я понял, наконец, какое я ничтожество. Понять это — значит уже стать лучше. И за эти семь лет, беспощадно карая себя, я понимал это все лучше и лучше с каждым днем. А потому, если я спасен теперь, то я обязан этим ни своему горю, и ни большой, говоря правду, доброте других людей. Эта доброта не нисходила из достаточно высокого источника для того, чтобы сокрушить такую гордость, как моя. Но ваша доброта укротила меня, и я всем обязан вам. Испытайте меня, узнайте, каким я теперь стал, и позвольте мне быть преданным другом Поля. Меня привели сюда против моей воли с его помощью: отца моего водворили здесь, не предупредив меня. Теперь мне предлагают важную и интересную должность при таком деле, которое я изучил и которое, кажется, знаю. Мне сказали, что Поль чувствует определенное призвание к тем самым наукам, с которыми связан этот род работ, и что вы одобряете это призвание. Мне сказали также, что вы, может быть, согласитесь позволить ему пройти первую выучку со мной и под моим руководством… Но в этом уверить меня было очень трудно! Но что я знаю хорошо и что я пришел сказать вам, так это следующее: если мое присутствие должно отдалить вас от Бланвилля или, если вы хоть с меньшим удовольствием станете переступать теперь его порог; если то добро, которое хотят сделать мне, по-вашему, еще преждевременно; и если, считая меня недостойным посвятить себя вашему ребенку, вы осуждаете доверие, оказываемое мне Обернэ, я немедленно стушуюсь, отлично зная, что вся моя жизнь подчинена вам, и что вы имеете надо мною такого рода права, что я не могу ставить им никаких границ.

Вальведр взял меня за руку, долго держал ее в своей и, наконец, отвечал мне:

— Вы все загладили и так все искупили, что мы обязаны облегчить вашу совесть. Знайте же, что г-жа де-Вальведр была во власти смертельного недуга задолго до знакомства с вами. Обернэ только что открыл мне то, чего я не знал, чего он сам не знал и что сообщил ему недавно один ученый доктор, человек серьезный. Таким образом, не вы ее убили… Быть может, убил ее я! Быть может, я помог бы ей прожить дольше, если бы она не разлюбила меня. Никто не может проникнуть в глубину этой тайны нашего влияния на ее судьбу. Покоримся же совершившемуся факту, и не будем более упоминать об остальном. Вы тут. Вас любят, и вы можете еще быть счастливы. Ваш долг — попытаться быть счастливым. Добровольно несчастные люди недолго могут быть полезны. Бог покидает их, ибо Он хочет, чтобы жизнь была расцветом и размножением. Женитесь. Я знаю, что Обернэ в глубине души предназначает вам одну из своих сестер. Которую именно — этого я не знаю, и не спрашивал. Я знаю, что эти дети не имеют ни малейшего понятия о его плане. Семья эта чересчур благочестива для того, чтобы в ней случалось что-либо неосторожное или даже легкомысленное. Анри, опасаясь создать для вас неловкое положение, в случае нежелания со стороны молодой девушки или с вашей никогда не заикнется вам об этом. Но он надеется, что любовь возникнет сама собой и знает, что на этот раз вы доверитесь ему. Постарайтесь же снова полюбить жизнь, теперь пора. Вы в самом лучшем возрасте для того, чтобы положить основы для будущего. Вы советуетесь со мной с сыновней почтительностью — вот вам мой совет. Что же касается Поля, то я вверяю вам его тем более, что и заслуги тут нет с моей стороны, так как я пробуду в Женеве по меньшей мере год и успею убедиться, продолжаете ли вы оба ладить друг с другом. Я буду часто бывать в Бланвилле. Заведение, которым вы будете управлять, совсем близко от него. Мы будем видеться, и если вам вздумается обратиться ко мне за другими советами, я буду давать вам советы не мудреца, а друга.

В продолжение трех месяцев я был только и занят, что своим устройством на заводе. Мне приходилось все создавать, всем управлять, это была гигантская работа. Поль, вечно при мне, всегда веселый и внимательный, проникал понемногу во все подробности практического приложения и скрашивал своим присутствием и веселостью мою страшно кипучую деятельность. Когда я освоился со всем, то главный на предприятии, а именно не кто иной, как Мозервальд, назначил мне красивое помещение и более чем приличное вознаграждение.

Я оживал, я снова поддавался дружбе и расцветал душой. С каждым днем прояснялась мрачная туча, так долго давившая на меня, каждое дружеское слово пронизывало ее единичным лучем. Я дошел до того, что стал думать с надеждой и страхом о плане Анри, открытом мне Вальведром. Сам Вальведр частенько намекал на это, и раз, когда я смотрел мечтательно издали на гуляющих сестер, лучезарных и чистых, точно лебеди, на прибрежной траве, он поймал меня на этом, тихонько хлопнул по плечу и сказал, улыбаясь:

— Ну что же, которая?

— Никак не Аделаида! — отвечал я ему прямо и открыто, к чему отныне привык с ним. До такой степени я ему верил, доверял и питал к нему сыновнее уважение.

— А почему не Аделаида? Я хочу знать, почему? Ну, Франсис, говорите!

— Ах, нет… Этого я не могу!

— Ну, а я вам скажу, почему. Потому что она мне это сказала, та, что больше не страдает! Она ревновала вас к ней, и вы боитесь, чтобы ее призрак не явился плакать и грозить вам у вашего изголовья! Успокойтесь, это нечестивые убеждения. Мертвые чисты! Они выполняют в ином месте новую миссию и, если они вспоминают о нас, то только для того, чтобы благословлять и просить Бога загладить их заблуждения и ошибки, посылая нам счастье.

— Вы в этом убеждены? — сказал я ему. — Такова ваша вера, да?

— Да, это моя непоколебимая вера!

— Если так… послушайте! Аделаида, это чудо ума и красоты, эта божественная ясность, эта восхитительная скромность… Все это никогда не снизойдет до меня! Что я такое подле нее? Она знает все лучше меня: поэзию, музыку, языки, естественные науки… Пожалуй, даже и металлургию, почем знать? Она смотрела бы на меня, как на низшего перед нею.

— Опять гордость! — сказал Вальведр. — Разве можно мучиться от превосходства того, кого любишь?

— Но… я ее вовсе не люблю! Я ее чту, я ей удивляюсь, но я не могу любить ее!..

— Почему?

— Потому что она любит другого.

— Другого? Вы думаете?..

Вальведр задумался, как бы погруженный в решение задачи. Я внимательно взглянул на него. Ему было 47 лет, но он смело мог бы выдать себя на 10 или на 12 лет моложе. Его мужественная и кроткая красота, такого возвышенного и ясного выражения, была еще единственно способна остановить на себе взоры гениальной женщины. Но осталась ли его душа так же молода, как его лицо? Не слишком ли он любил и страдал?

«Бедная Аделаида! — подумал я, — ты, может быть, состаришься тоже в одиночестве, как Юста, которая тоже была прекрасной и выдающейся женщиной и которая, быть может, так же как и ты, мечтала о слишком высоком счастии».

Вальведр шагал молча подле меня. Затем он возобновил разговор с того пункта, на котором мы его прервали.

— Значит, — сказал он, — вам нравится Роза?

— Если бы я надеялся понравиться ей, я только о ней одной осмелился бы думать.

— Что же, вы правы, Роза больше похожа на вас. В ее характере все еще имеется некоторая пылкость, а в ваших глазах это не будет недостатком. Вместе с тем, в жизни она кротка, не из смирения или под властью таких определенных и рассудительных убеждений, каковы убеждения ее сестры, но потому, что ее убеждает и увлекает испытываемая ею или внушаемая ею любовь. Менее образованная, чем сестра, она достаточно образована для женщины, имеющей влечение к хозяйству и семейные инстинкты. Да, Роза тоже редкое сокровище, я уже давно вам говорил это. Не знаю, понравитесь ли вы ей. В целомудрии этих двух девушек так много спокойствия! Но вы знаете, чтобы быть любимым, существует великое средство: это любить самому, любить сердцем, умом, совестью, всем своим существом, а вы еще ведь и не любили так, я знаю это!

Он расстался со мной, и я почувствовал себя точно обновленным и благословленным его словами. Душа моя была в руках этого человека, и я жил, если можно так выразиться, только его благодетельным дыханием. В то время как всякий взгляд его лучезарного ума открывал передо мной горизонты мира земного и небесного, всякий порыв его великодушного, чистого сердца закрывал в моем сердце рану или оживлял его способности.

Скоро я раскрыл его, это обновленное сердце, моему дорогому Анри. Я сказал ему, что люблю Розу, но никогда не дам ей этого понять без разрешения ее родных.

— Наконец-то, — сказал Обернэ, целуя меня, — этого-то я и ждал! Ну, родные согласны и желают того же! Девочка полюбит тебя, когда узнает, что ты ее любишь. Видишь ли, у нас это всегда так! У нас не уносятся в романтические грезы, даже когда и готовы дать убедить себя. У нас ждут уверенности, а в ожидании ее не бледнеют и не худеют! А между тем любят друг друга долго, всегда! Взгляни на моих отца с матерью, посмотри на Павлу и на меня… Ах, как Вальведр был бы счастлив…

— Если бы он женился на Аделаиде?.. Я говорил это себе сто раз!

— Замолчи! — сказал Обернэ, с силой сжимая мне руку. — Никогда ни слова об этом…

Я удивился, но он опять властно заставил меня замолчать.

Однако я вернулся к тому же, настойчиво, на другой день моей свадьбы с моей возлюбленной Розой. Я был так счастлив! Наконец-то я любил, и я почти боролся со страстью, до такой степени ее старшая сестра, любовь, казалась мне прекраснее и истиннее. А потому, нимало не склонный к эгоизму любви, я чувствовал жаркую потребность видеть счастливыми всех любимых мною людей, особенно Вальведра, того, кому я был всем обязан, кто спас меня от крушения, и кто, раненый мною в самое сердце, протянул мне спасительную руку.