Бианка прервала ее.

— Никакого греха нет, — сказала она. — Я никогда не видывала такой добродетельной женщины, как вы! А между тем, вы имели бы всякое право, с таким эгоистичным и равнодушным мужем!..

— Замолчи, замолчи! — продолжала Алида с лихорадочной силой. — Ты не знаешь! Ты служишь у меня всего три года, и увидала его много спустя после моей первой сердечной измены ему, когда он уже меня более не любил. И я это вполне заслужила!.. Но до последнего времени я думала, что он ничего не знает, что он не удостаивает ничего знать, и что, не будучи в состоянии считать меня недостойной себя, его сердце отступилось от меня от утомления. А потому я на него злилась и, забывая о своей вине, раздражалась на него. Я не считала себя неправой, я говорила вот как ты: «в сущности, я такая добродетельная! А муж у меня такой равнодушный!» Его мягкость, вежливость, щедрость, внимание — все это я приписывала другому поводу, а не его великодушию. Ах, зачем он ничего не говорил? Наконец раз… Знаешь, сегодня год, как это было!.. год… Я слышала его речи обо мне, и я не поняла, я была не в своем уме! Вместо того чтобы пойти броситься к его ногам, я бросилась в объятия другого, я вообразила, что делаю что-то грандиозное. Ах, иллюзия, иллюзия! Какие бедствия навлекла ты на меня!

— Боже мой, — сказала Бианка, — неужели вы жалеете теперь о своем муже? Значит, вы не любите этого бедного г. Франсиса?

— Я не могу жалеть о своем муже, любви которого я лишилась, и люблю Франсиса всей своей душой, т. е. всем тем, что еще осталось от моей бедной души!.. Но видишь ли, Бианка, ты женщина и ты должна это понять: действительно любят только раз! Все, о чем мечтают потом, это только нечто равносильное никогда не возвращающемуся прошлому. Говоришь и думаешь, что любишь еще сильнее, и так хочется убедить себя в этом! И не лжешь, но чувствуешь, что сердце противоречит воле. Ах, если бы ты знала Вальведра, когда он любил меня! Какая правда, какое величие, какой гений в его любви! Но ты бы этого не поняла, бедная крошка, раз я сама не поняла! Все это объяснилось мне потом, на расстоянии, когда я могла сравнивать, когда я встретила этих краснобаев, ничего не говорящих, эти пылкие сердца, которые ничего не чувствуют…

— Как! Даже и Франсис?

— Франсис — другое дело. Это поэт, может быть, настоящий поэт, и уж конечно, артист. Ему не хватает разума, но никак ни сердца или ума. В нем даже есть нечто общее с Вальведром, это чувство долга. Он согрешил против него, оторвав меня от моего дома. Принципов Вальведра у него нет, но у него такие же высокие инстинкты и глубокое самоотвержение. Между тем, Бианка, как бы он ни старался, он меня не любит, он не может любить меня! По крайней мере, он не любит меня так, как полюбит в один прекрасный день. Он мечтал о другой женщине, моложе, краше, образованнее, более способной дать ему счастье. Словом, о такой женщине, как Аделаида Обернэ. Знаешь ли ты, что он должен был, что он мог жениться на ней, и что помехой оказалась я? Ах, я сделала ему очень много зла, и это хорошо, что я умираю!.. Но он не упрекает меня ни в чем, он хотел бы, чтобы я жила… Вот видишь, как он велик и как я права, что люблю его… Тебе кажется, что я себе противоречу… Нет, нет, я не брежу, никогда все не было мне так ясно. И он, и я увлеклись, приняли свое воображение за истину, разбились оба о судьбу, а теперь мы прощаем друг другу и уважаем друг друга. Мы сделали все возможное, чтобы любить один другого на деле так, как любили взаимно на словах, и так, как обещали любить… А теперь я, все-таки оплакивающая Вальведра, и он, жалеющий об Аделаиде, несмотря ни на что, обменяемся последним, прощальным поцелуем… Знаешь, это гораздо лучше, чем неизбежно ожидавшая нас судьба, и я рада умереть…

Говоря это, она плакала. Бианка тоже плакала, не находя, чем утешить ее, а я был совсем парализован ужасом и горем. Как! Так вот оно, последнее слово этой злополучной страсти! Алида умирала, оплакивая своего мужа и говоря: «тот меня не любит!» Конечно, преследуя любовь женщины, муж которой был безупречен, я уступил дурному и преступному искушению, но как я был наказан!

Я сделал последнее усилие, быть может, самое похвальное во всей моей жизни: я подошел к ее постели и, не жалуясь сам ни на что, я стал успокаивать ее, что мне и удалось.

— Все, что тебе сейчас пригрезилось, — сказал я ей, — только следствие лихорадки, и ты ничего такого не думаешь. Впрочем, если бы ты даже и думала это, я все-таки бы не поверил ничему. Не насилуй же больше себя при мне, говори все, что хочешь — это говорит в тебе болезнь. Я знаю, что в другие минуты ты станешь иначе смотреть и на меня, и на себя. Что ты веришь в Бога, что ты отдаешь справедливость Вальведру и упрекаешь себя за то, что не поняла безусловно добродетельного мужа, умевшего, пожалуй, любить лучше, чем все. Пусть так, я на это согласен, и я это знал. Не говорила ли ты мне сто раз, что эта вера и это угрызение совести облегчали тебя, и что ты приносишь мне в дар это страдание, как свою заслугу и примирение с самой собой? Да, это было хорошо, и ты поступала по правде, но зачем же тебе терять плоды этих прекрасных намерений? Зачем так возбуждать твое воображение и отнимать у самой себя как раз заслугу раскаяния, а у меня вырывать надежду на твое исцеление? Теперь все совершилось. Вальведр пострадал, но он давно уже примирился, он путешествует и забывает. Дети твои счастливы, и ты скоро увидишь их. Друзья твои тебе прощают, если только они имеют простить тебе что-нибудь лично. Репутация твоя, если только она скомпрометирована твоим отсутствием, может быть восстановлена или твоим возвращением, или нашим союзом. Отдай же справедливость судьбе и тем, кто тебя любит. Я готов подчиниться всему, я буду для тебя всем, что ты захочешь — твоим мужем, любовником или братом. Лишь бы мне удалось спасти тебя, и я буду достаточно вознагражден. Ты даже можешь думать то, что сейчас сказала, не верить во вторую любовь и дарить мне только остаток души, истощенной первой любовью. Я удовольствуюсь и этим. Я заставлю себя победить свою глупую гордость, я скажу себе, что и это еще больше, чем я заслуживаю, и если тебе захочется говорить со мной о прошлом, мы будем вместе говорить о нем. Я прошу у тебя только одного: не иметь тайн от меня, твоего ребенка, твоего друга, твоего раба; не бороться с собой и не изнурять себя тайным горем. Разве же ты думаешь, что у меня нет мужества? Нет, оно у меня есть, и для тебя я способен довести его до героизма. Итак, не щади меня, если тебя это немного облегчает, и говори мне, если тебе угодно, что ты меня не любишь, только прибавь к этому, что я должен делать для того, чтобы ты меня полюбила!

Смирение мое растрогало Алиду, но у нее не было уже более силы снова воспрянуть благодаря энтузиазму. Она прижалась губами к моему лбу, плача, как ребенок, с криками и рыданиями. Затем, подавленная усталостью, она, наконец, уснула.

Эти волнения оживили ее на короткий срок. На следующий день ей стало лучше, и в ней снова заговорило нетерпение отъезда. Этого-то я всего более и боялся.

Мы жили неподалеку от Палермо. Каждый день я летал туда впопыхах, чтобы справиться на почте, нет ли письма на мое имя. В тот день для меня мелькнула надежда, последний луч солнца. Подходя к городу, я увидал выезжающую из него наемную карету, летевшую галопом на меня. Внутри меня какое-то таинственное предчувствие прокричало, что это помощь мне. Я бросился наобум, как сумасшедший, к морде лошадей. Из окна дверцы высунулся господин: это был он, Мозервальд!

Он усадил меня подле себя и велел ехать дальше, ибо он ехал к нам. Переезд был такой короткий, что мы только и успели торопливо обменяться самыми нужными объяснениями. Он получил мое письмо, вместе с тем письмом, которое я посылал ему для Анри, на два месяца позже вследствие несчастья, случившегося с его секретарем: тот был серьезно болен после ушиба и забыл передать ему мое письмо. Как только этот добрейший Мозервальд познакомился с моим положением, он швырнул в огонь мою денежную просьбу к Обернэ и полетел ко мне. Теперь он привозил мне деньги, помощь, любовь — все, что только могло спасти Алиду или продлить ее жизнь.

Я не хотел допустить его к ней, пока я не предупрежу ее о будто бы случайной встрече с ним. Больным всегда боятся показать тревогу о них. Я также боялся, что свирепое предубеждение Алиды против евреев заставит ее принять холодно этого верного и преданного друга.

Она улыбнулась своей странной улыбкой и не далась в обман относительно причины приезда Мозервальда в Палермо. Но она приняла его любезно, и я тотчас заметил, что вид нового лица составлял для нее развлечение, и что удовольствие говорить с ним о своей семье приносило ей некоторую пользу. Оставшись один с Невфалимом, я спросил его, каково его впечатление и как он ее нашел.

— Она умирает! — отвечал он мне. — Не делайте себе иллюзий, теперь все дело в том, чтобы облегчить ей конец.

Я бросился в его объятия и горько заплакал. Я так давно сдерживался!

— Послушайте, — продолжал он, осушив тоже свои слезы, — я полагаю, что прежде всего необходимо устроить так, чтобы она не видала своего мужа.

— Ее мужа? Да где же он?

— В Неаполе, ищет ее. Кто-то заметил вас, когда вы уезжали из Алжира, и передал ему, что жена его казалась умирающей, и что ее пришлось переносить на руках. Он был в то время в Риме, тревожась о ней и отыскивая ее по всем монастырям, так как его старшая сестра убедила его, что она не с вами, а действительно в монастыре.

— Но, значит, вы видели Вальведра в Неаполе? Значит, вы с ним говорили?

— Да, мне не удалось избежать встречи с ним. Несмотря на все его мягкие упрашивания и холодные угрозы, я не выдал вашей тайны. Мне удалось, или кажется, что удалось заставить потерять себя из виду. Уехать от него я уехал, но он очень настойчив и тонок, а я, к несчастью, очень известен. Он станет справляться, и ему будет легко узнать, в какую сторону я направился. Он, конечно, угадал, что я еду к вам, и я вовсе не буду удивлен, если он приедет сюда через несколько дней. Перестаньте заблуждаться, он еще любит эту бедную женщину — он еще ревнует ее… Несмотря на его спокойный вид, я разобрал, что в нем происходит. Вам надо скрыться, т. е. я хочу сказать, надо скрыть Алиду подальше от города или в гавани на каком-нибудь судне. Я могу распоряжаться на нескольких судах, у меня всюду много друзей, т. е. много обязанных мне людей.