Обернэ, побежденный моей любовью, отвечал мне, наконец:

— Тебе показалось, что ты угадал, что вот уже давно, очень давно, быть может, лет десять, Вальведр и Аделаида глубоко любят друг друга. Быть может, ты не ошибся. Мне тоже сто, тысячу раз приходила та же мысль, переходившая в иные минуты почти в уверенность. Вальведр наблюдал за воспитанием моих сестер почти так же, как за воспитанием собственных детей. Они родились у него на глазах, он любил их, по-видимому, одинаково нежно. Если Аделаида получила самое блестящее образование от моего отца, а от моей матери — пример всех добродетелей, то, конечно, Вальведру она обязана тем священным огнем, тем внутренним пламенем, что горит в ней, не вырываясь наружу, скрытый в глубине святилища, охраняемого немного дикой скромностью. Тем зерном гениальности, благодаря которому она идеализирует и свято поэтизирует самые сухие предметы науки. Значит, она не только его благодарная ученица, но и набожная последовательница. Для нее он — ее религия, ее откровение, посредник между ней и Богом. Эта вера зародилась в ней с детства и умрет только вместе с ней. Вальведр не может не знать этого. Но он не думает, чтобы его любили иначе, чем как отца. И хотя не раз, особенно в последнее время, ее вид сильно волновал его, более чем отечески, он считает себя чересчур пожилым, чтобы нравиться ей. Он неустанно боролся со своим влечением и так мужественно подавлял его, что можно было бы считать его побежденным.

— Друг мой, — сказал я, прерывая его, — уж если мы заговорили о таком щекотливом вопросе, то скажи мне все… С души моей уже снято одно ужасное угрызение совести благодаря твоим справкам, и я узнал, что г-жа де-Вальведр была смертельно больна до знакомства со мной. Скажи же мне теперь то, чего я никогда не осмеливался разузнавать, и что Мозервальд воображал, что угадал. Скажи мне, любил ли еще Вальведр свою жену, когда я ее похитил?

— Нет, — отвечал Обернэ, — я знаю, что нет, наверняка знаю.

— Я знаю, что он тебе это сказал. Он говорил тебе о ней с полнейшим равнодушием и считал себя совершенно исцеленным. Но любовь бывает так загадочно непоследовательна.

— Страсть — да, но не любовь! Страсть нелогична и непонятна, таков уж ее характер, и я приведу тебе по этому поводу одно выражение Вальведра: «страсть — это больная любовь, сошедшая с ума!»

— Но ведь точно так же можно сказать, что любовь — это здоровая страсть.

— Играть можно любыми словами, но Вальведр никогда ничем не играет! Он чересчур логичен для того, чтобы лгать самому себе. Душа истинного ученого есть сама прямота, потому что она следует всегда методе ума, предающегося щепетильнейшей проницательности. От природы Вальведр очень пылок и даже стремителен. Его безрассудная женитьба доказывает порывистость его молодости, а в зрелые годы я видел его в борьбе с яростью стихий, увлеченного за пределы всякой осторожности стремлением к научным открытиям. Если бы он любил свою жену, он сокрушил бы своих соперников и тебя самого. Он погнался бы за ней, привез бы ее обратно и снова покорил бы себе. Это было бы нетрудно с такой слабой душой, как душа этой бедной женщины. Но подобная борьба была недостойна разуверившегося человека, и он знал, что, вернись Алида на время к своему долгу, спасти ее уже нельзя. Кроме того, он боялся истерзать ее, желая покорить, а он прежде всего, в силу инстинкта и принципа, ненавидит причинять мучения. А потому не преувеличивай ничего, успокой свои лишние угрызения совести и не делай фантастических героев из человеческих существ. Конечно, Вальведр, влюбленный в свою жену и подводящий тебя за прощением к ее смертному одру, был бы поэтичнее. Но он не был бы правдив, а я предпочитаю его правдивым, потому что я не могу любить того, что противно законам природы. Вальведр не бог, это просто хороший человек. Я очень не доверял бы человеку, который не мог бы сказать: Homo sum!..

— Благодарю тебя за все эти слова, тем более, что в моих глазах это ничуть не умаляет величия Вальведра. Влюбленный и ревнующий, он мог бы, несмотря на свое великодушие, уступить лишь слабостям, которые, подобно бурным порывам, составляют достояние страсти. Но эта сострадательная дружба, пережившая в нем любовь, эта потребность облегчить раны других, уважая все-таки их нравственную свободу, эта набожная забота проводить потихоньку до могилы мать его детей, спасти хоть ее душу — все это превосходит обыкновенную человеческую природу, что бы ты там ни говорил!

— Ничто прекрасное не превосходит ее в деле истинных чувств и со стороны избранной души. А потому ты можешь быть уверен, что я не стану противиться твоему энтузиазму, когда предмет его — Вальведр. Теперь ты успокоился относительно некоторых пунктов, но не следует впадать из одной крайности в другую. Если ты не причинил пыток ревности, тем не менее, ты глубоко опечалил и встревожил сердце мужа, по-прежнему друга и отца, заботящегося о достоинстве своей семьи. Высокие натуры страдают во всех своих привязанностях, потому что все они глубоки, какого бы рода ни были. После смерти жены Вальведр жестоко страдал от мысли, что она жила, лишенная счастья, и что ему не удалось никакой преданностью и никакой жертвой доставить ей что-либо другое, кроме минуты спокойствия и надежды в смертный час. Вот Вальведр целиком. Но Вальведр, влюбленный в более чистый идеал, снова становится загадочным для меня. Почтение к этому идеалу доходит в нем до страха. При виде постепенного охлаждения его фамильярности с Аделаидой, которой он говорит еще «ты», но которую он больше не целует в лоб, как Розу, я понял, что она отныне для него не похожа на других детей нашего дома. Мне казалось также при каждом предпринимаемом им путешествии, а особенно при последнем, что теперь это для него последнее усилие, точно долг, становящийся день ото дня тяжелее. Словом, я думаю, что он ее любит, но я этого не знаю, и мое положение не позволяет мне спросить его об этом. Он очень богат, имя его знаменито в науке. С точки зрения света, он неизмеримо выше этой маленькой буржуазки, заботливо и строго скрывающей свои таланты и красоту. Я не боюсь, чтобы он когда-либо обвинил меня в честолюбии. Тем не менее, существуют некоторые приличия воспитания, выше которых я не могу еще стать, потому что недостаточно философ для этого. А если Вальведр так долго скрывает от меня свою тайну, значит, он имеет на то неизвестные мне причины, и всякий первый шаг с моей стороны был бы тяжел для него и унизителен для меня.

— Я узнаю эти причины, — вскричал я, — я хочу их узнать!

— Ах, берегись, друг мой, берегись! А если мы заблуждаемся относительно Аделаиды? Если вдруг, в ту минуту, как ободренный Вальведр возродился бы к надежде, он увидал бы, что его не любят так, как он любит? Аделаида еще более неведомый миф, чем он! Эта девушка, имеющая такой счастливый вид, такие чистые глаза, такой ровный характер, прилежный ум и свежие щеки. Эта девушка, которой точно не могут коснуться ни желание, ни надежда, ни боязнь. Эта Андромеда, улыбающаяся посреди чудовищ и химер, на своей алебастровой скале, недоступной ни загрязнению, ни бурям… Почему она не замужем в двадцать шесть лет? Ей делали предложения выдающиеся люди, имевшие самые почтенные положения, но, несмотря на желание ее матери, несмотря на мои настояния, несмотря на советы Юсты и моей жены, она только улыбалась, говоря: «Я не хочу выходить замуж!». — «Никогда?» — спросил ее раз Вальведр. — «Никогда!».

— Скажи, пожалуйста, Анри, Алида была еще тогда жива?

— Да.

— А с тех пор, как ее нет более в живых, повторяла ли Аделаида это «никогда»?

— Много раз.

— В присутствии Вальведра?

— Не помню. Ты наводишь меня на мысль! Может быть, он был далеко, и она опять потеряла надежду.

— Ладно, ладно! Ты недостаточно хорошо наблюдал. Это мое дело разобрать эту важную загадку. Стоическая философия, приобретенная изучением мудрости, есть святая и прекрасная вещь, раз она может давать пищу такому чистому, постоянному и спокойному пламени. Но всякая добродетель может впасть в крайность и в опасность. И не огромная ли это крайность — обречь на безбрачие и на вечную внутреннюю борьбу двух существ, союз которых точно заранее начертан на прекраснейшей странице божественных законов?

— Юста де-Вальведр прожила всю свою жизнь в спокойствии, с достоинством, сильная и щедрая на благодеяния и самоотвержения. А между тем, она любила несчастливо и безнадежно.

— Кого же?

— Разве ты никогда этого не знал?

— И теперь не знаю.

— Она любила брата твоей матери, любившего тебя дядю, друга и учителя Вальведра, Антонина Валиньи. К несчастью, он был женат, и Аделаида много думала об этой истории.

— Ах, вот почему Юста простила меня, хотя я так оскорбил и огорчил Вальведра! Но дядя мой умер, а смерть не оставляет за собой тревожных волнений. Будь уверен, Анри, что Аделаида страдает более Юсты. Она пересиливает свою муку, вот и все. Но если она и счастлива, то это дело ее воли. А я тоже ведь думал целых семь лет, что можно жить своим собственным запасом благоразумия и смирения. Теперь, когда я живу вдвоем, я хорошо знаю, что вчера я не жил!..

Анри обнял меня и предоставил мне действовать. Это было делом терпения, невинной хитрости и преданной настойчивости. Мне пришлось подстерегать обрывки слов и тени взглядов. Но моя дорогая Роза, более смелая и более доверявшая нашему делу, помогла мне и разобрала все раньше меня.

Они любили друг друга и оба не думали, что любимы один другим. Тог день, когда, благодаря моим трудам и одобрениям, они столковались, был самым прекрасным днем и в их жизни, и в моей.