— Никаких узоров! — вдруг решительно заявил Кон Белон. — Я вас напишу! Пошлем мой… то есть ваш портрет! Европа должна меня знать!..

А винодел, покачивая седой головой, запел про казацкую любовь:

— Не надо! — умоляю старика. — К чему эти косы? Их теперь разве что общественные инспекторы носят. Отрезать их надо, отрезать!..

Мы спустились по замшелым ступенькам в подземную прохладу. В полутьме каменного погреба громоздились пузатенькие бочонки. Они напоминали откормленных боровов разного калибра. Только вместо пятачка краник. И не хрюкали.

— Сказка! Миф! — ахнул Белоневестинский. — Не хватает, собственно, Радия Звонцова. Вот кто меня сделал человеком! Вместе искали, вместе хлопнули дверью училища… — Князь забылся, облокотившись на крайний бочонок. — Искать! Шедевры создаются в беспамятстве! Ж-жик! Радий клялся: «Ты гениальнее меня!» Почему же одним не везет, а другим?.. Он-то… Захочет — вознесет, захочет — ж-жик! А я… Приезжает — философствуем в «Золотом якоре». «Радий! — говорю. — Круши серость! Ты же радиоактивный критик! Помоги, вытащи!..» А он: «Костик! Жди. Ты… ты… нет слов! Ты самородок!»

Пека многозначительно ковырнул в носу:

— И мама говорит: «Он самородок, да не золотой!»

— Что твоя мама понимает? Откуда ей знать, что в экстазе я пишу не кистью, а чем? Ну чем? О нравы! О, Белая Невеста!.. Даже диковатая Лилия… Я задыхаюсь…

Свободный художник изогнулся, стал на колени и невинно припал к красноватому шлангу, как к материнскому соску.

— Дывысь: зовсим дитына! — покачал головой Макар Антоныч.

— Только свою культурную сорочку не закапайте! — заботливо предостерег Захар Семеныч.

— Тише, папаши! — говорю. — Шедевры создаются в беспамятстве. Он ищет… творит…

Гений что-то страстно мычал и сосал, сосал хмельной шланг, опутавший бездонный бочонок.

— Ма… ма… Ма-ка-ры Го-но-ра-рычи! Го-но-ра-ры Заха-ры-чи! Хочу в Европу! Украду Ли-лию! Сделаю из нее Ма… Ма… «Ма-дон-ну». Клянусь… Ж-жик! Возь-му-у…

Тут я оттащил вдохновенно мычащего художника от винного соска. На завлекательной сорочке расползлись свежие сочные пятна.

— Аминь!..

Вдруг в чуть притворенных дверях что-то оглушительно тявкнуло. Оглядываюсь: знакомая косматая морда.

— Кудряш! Кудряш! Она подослала? — спрашиваю. — Нет у меня жирных денег. Нет! А? И ты хочешь творить?..

А Кудряш, глядя мне в глаза, так жалостливо руку мою лижет, что и сказать нельзя.

Никуда я из нашей с Пекой комнатушки не ушел. Совсем уж собрался, да Петушок не пустил. Как уцепился и в плач. Раиса Павловна побледнела, потом покраснела, а потом, гляжу, так извинительно улыбнулась:

— Иван Иваныч, не травмируйте детскую душу. Лучше заколите моего кабанчика.

Заколол, а у самого душа кипит.

— Иван Иваныч, умоляю: уважьте, покоптите…

— А как же! Уважаю, — говорю, — Пеку.

Сидим мы с Петушком в саду, коптим под трухлявой грушей этот злосчастный окорок. Дым глаза ест. Вдруг видим: синяя фуражка через штакетник в сад скаканула. И сразу лай, крик.

Подбегаем: а наш Кудряш и товарищ Милованов по траве в обнимку катаются. И такие горячие у них объятия.

— Кудряш! На место! — кричу.

Еле оттащили мы с Пекой его за лохматый хвост.

А новый участковый отряхивается и цедит сквозь зубы:

— Ваш кобель?

Я, сжав до хруста пальцы, спокойно объясняю:

— Кобель-то Раисы Павловны, а вот вы, товарищ Милованов, как сюда попали? Почему, извиняюсь, на штакетнике клок вашего обмундирования болтается?

А Кудряш из-за моей спины: «Гав!.. Гав!..»

Будто подтверждает, как свидетель и отчасти потерпевший.

Нахмурил свои дремучие брови товарищ Милованов, а глазки-буравчики так и сверлят.

— Пса, — говорит, — немедленно на цепь, а кого я в вашем саду преследовал — начальству будет известно.

Повернулся так независимо и зашагал к калитке, придерживая ладонью не то кобуру, не то дырку в форменных брюках.

— Дядь Милованов!

Гляжу: Петушок за ним. А в руке клочок синий, тот, со штакетника.

— Вот! Забыли!

— Я ничего не забываю! — И сунул он тот клочок в карман своих пострадавших брюк. — Так матери и передай.

Только он калиткой хлопнул, а из окна — сонное розовеющее лицо Раисы Павловны:

— Что за шум? Снова Кудряш?

— К нему, — поясняю, — гость со свисточком пожаловал. Прямо через штакетник…

А белоневестинская мадонна будто не слышит. Сладко потянулась:

— Так что вы там коптите?

— Небо, — говорю.

А Пека из сада как закричит:

— Дядь Ван Ваныч! Он окорок стащил!

Мать потемнела:

— Кто? Кудряш?

И я озлился:

— Нет, — говорю, — Милаш!

Подбегаем, а окорок не коптится, а шипит на огне: Петушок побрызгал бензинчиком чадящие головешки.

Ветчина получилась поджаристая.

А мне не до ветчины. Только прилягу — снится: синяя фуражка через штакетник скачет. Какой там штакетник! В окно лезет. А навстречу — красная шапочка. Просыпаюсь в испарине.

— Пека! — говорю. — Крышка! Хотел сердце подлечить — на голову начинаю хромать. Снится красная шапочка с синей фуражкой…

Пека подумал, ковырнул в носу:

— К аварии!

Вздыхаю:

— Везет, Петушок, не нам, а князю Кону Белону!..

Сдержал князь клятву. Выкрал, как горец в старину, диковатую Лилию прямо из «Золотого якоря», увез на перевал, в совхоз «Красный виноградарь». В трехнедельную творческую командировку. Малюет свои гениальные щиты, сочиняет винные и не винные афоризмы. Пишет с Лилии «Мадонну».

— Ох, любовь! — говорю. — Бедняга Лилия хоть отдохнет от доброты твоей мамы. А тут мучайся, ночей не спи, страдай! А из-за кого?..

— И моего Буратино забрал! Честное дошкольное!..

Нет, Петушок меня не понял. И стал я, как тот призрак из кинофильма «Гамлет», бродить полутемным приморским парком.

Сяду на одну из скамеек, которые администрация парка — не зря денежки получает! — по наброскам Белоневестинского окрасила в радужный цвет. Но даже эта небывалая радуга меня не веселит.

Мимо, перешептываясь, парочки проходят, а которые понахальнее — сядут в обнимку на соседней скамейке и целуются вовсю. На Толстой косе маяк своим одним глазом ехидно подмигивает, будто издевается над Иваном Шурыгиным. Зачем, дурак, приехал? Зачем?

Откинулся я на спинку радужной скамейки. А рядом дерево, что кору с себя сбрасывает, как купальный костюм, словом, «бесстыдница» листьями шелестит:

— Шалопай… Губошлеп…

И разом вроде не стало бесстыжего дерева, а передо мной ослепительная хозяйка в коротеньком платье на бретельках. На голове светлый стожок аккуратно уложен. Ушки розовые, а под ними будто золотые капли на ниточках поблескивают. Потом вдруг на вершине того стожка красная шапочка появилась.

— Иван Иваныч! Что за дикие сцены? Вы не понимаете современных шуток! — И со вздохом поправила под красной шапочкой кончики своих мокрых химических волос. — Человеку негде жить! Человеку надо помочь! Почему вы так очерствели? У меня прекрасная веранда. Рисуйте! — И сует мне краски гения. — Столько света!

— Какой свет? — кричу. — Там же плющ все опутал!

— Не желаете? — И властно тычет рукой, что царица Екатерина. — В будку! К Кудряшу!

Вместо того чтобы, не ругаясь, послать ее на планету Венеру, я покорно становлюсь на четвереньки и чешу к будке. И чую: вроде сзади у меня хвост повиливает.