«Эх, — думаю, — за всю жизнь вы, Раиса Павловна, один стог сметали. И тот на голове!»

А она убивается, а она заливается. Потом притихла чуток. Как зыркнет своими болотными глазами. Подобрала поджаристый окорок, спрятала в сундучок, щелкнула замочком.

«Эх, райское яблочко! — думаю я в висячем положении. — Совесть-то, говорят, понадежнее замков!»

А она уже дверью хлопнула.

И привела — кого бы вы думали? Его, Милованова. На форменных брюках аккуратная латочка, а в руке раскрытый внушительный блокнот. Не глядя на меня, висячего, садится товарищ Милованов за стол. Так степенно, торжественно, будто ветчину есть собрался.

— Как было дело, Раиса Павловна? — А сам разглядывает свою ручку с ясным перышком. — Учтите, от ваших показаний многое зависит… — И свободной рукой ловит ее пальчик.

Белоневестинская мадонна то бледнеет, то краснеет:

— Я же только что из «Золотого якоря». Сами знаете…

А он строчит свой протокол, головы не поднимает. Потом все же поднял. И, видно для порядка, хотел мою руку пощупать. Что я ему — Раиса Павловна? Я не стерпел, как схвачу его за палец:

— Гав!.. Гав!..

И Кудряш на цепи мне отозвался.

Я вишу, Раиса Павловна визжит, Милованов лежит рядом с кусочком окорока. Потом гляжу: очухался наш участковый и — ходу. И про свой протокол, и про мою хозяйку позабыл.

— Кудряш! Держи!..

Тут я поднатужился да так рванулся, что железный крюк из потолка выдернул. И на пол — грох!

— Нашел вашу Венеру! — кричу. — Рано похоронили Иван Иваныча! Ой, люди-человеки!..

Обида во мне кипит, как вода в перегретом радиаторе.

— Да разве вы, Раиса Павловна, понимаете, что такое любовь?! Тьфу!.. Чтоб вы погорели со своим «Золотым якорем»!..

Раиса Павловна сперва всхлипывала, а потом бочком, бочком к поблескивающему магнитофону князя Белоневестинского. Щелкнула рычажком, на пленку мои пожелания записывает.

Я как гаркну:

— Крутите! Пишите на память! Какая вы модная, благородная, свободная! Куда до вас зеленой «бесстыднице», что каждый год меняет шкуру!..

Она глядит мне в глаза, улыбается:

— А дальше что? Что еще скажете?

— Да погорите, — говорю, — вы синим пламенем! — И, не снимая рюкзачной лямки с шеи, выбежал во двор. — Прощай, Кудряш!..

Тот скулит на цепи, к моим сапогам ластится.

— Прощай! Влип? А меня на цепь не посадит!.. — Поцеловал его в добрый собачий нос.

Думаю: «Одолжу у хозяйки до станции мотор. Как аванс за обкатку!» Дернул дверцу «Запорожца» и — за баранку.

И такой желанной представилась мне моя далекая Белогорщина, сосны на мелу, костры у Рыбного шляха. Такими милыми показались сестра Анна Васильевна, дядя Миша, рыжий Филимон и даже хирург Клим Егорыч по прозвищу Козел в очках…

Вылетел на машине я из духовитого двора Раисы Павловны как ошпаренный. Жму на всю железку.

Прощай, Белая Невеста! Спасибо! Вылечила ты мое сердце. Так вылечила, что один пепел остался. Да еще в кармане ясный камушек с алой сердцевиной.

При выезде из кургородка стоял завлекательный щит, где вкривь и вкось голубели княжеские слова: На свете нет лазурней, звонче места, Чем золотая Белая Невеста!

Зеленый восклицательный знак — кипарис будто хлопнул меня по голове.

Протер я глаза: а этот кипарис растет прямо на зеркальном шоссе. Из асфальта к небу тянется. Каждую зеленую веточку вижу. У, черт! Жму прямо на него. Проскочил. Нет никакого кипариса. Одна видимость.

Мне бы только до вокзальной билетной кассы дотянуть! Непривычен я лечиться. Соскучился по настоящей баранке. Скоро уборочная…

Гляжу: на Тещином повороте из-под знакомого берета выбились белокурые волосы. Не химические, живые. И глаза синющие за ветровым стеклом. Ближе, ближе…

«Может, тоже, — думаю, — мерещится?»

Нет! И «Волга» правдашняя, с черными шашечками на боку. И так я загляделся, что впервой в жизни спутал левый и правый поворот. Я влево — и она влево. Я вправо — и она туда. И у «Волги» словно не фары, а синие глазищи.

В мозгу как молния ударила: «Сейчас врежемся и — кувырком в море! Оба…» Нет, уж лучше один. Все равно жизнь дала трещину. Эх, неприкаянная твоя душа!..

И повернул я на том Тещином языке на девяносто градусов. Только и успел крикнуть:

— Прощай, Нина!..

А потом как во сне. Свистит, гудит. Болтает меня, будто в самолете. Сосны, скалы подо мной. Рябит, скачет все в глазах. Не поймешь, где небо, где море.

«Гу-ух!..»

Будто ватным одеялом накрыло. Ничего не помню.

Чувствую: кто-то меня трясет. Открываю глаза: она. Волосы мокрые, платье мокрое. И с меня кровавые ручейки текут. Весь в ссадинах. Лежу на камне, а рядом море хлюпает.

— Очнулись? — наклонилась белокурая. — И как вас угораздило?

— Бывает… — шепчу. — Как вы меня вытащили, Нина? На удочку?

— Я ж морячка… — улыбнулась невесело. — Ныряла. Вытащила на ясную дорожку… откачала… А за вашим «Запорожцем» на дне крабы присматривают.

Я только головой кивнул. И вдруг вижу неподалеку ту самую диковинную скалу в море, что Нина мне в первый день показывала. А в скале — пробоина, а сквозь нее небо видать. И такое оно нетроганное, синее, что и сказать невозможно.

— Гляди, морячка… — шепчу. — Твой Парус…

— Сам еле дышит! — удивилась она. — А туда же… Глазастый! Этот Парус, Иван Иваныч, не только турецкое ядро — и немецкие пули ласкали. По нашим катерам били. Тогда-то отец и поднял десантников в атаку… — Замолчала моя белая невеста.

Полез я в свой мокрый карман, нащупал и вынул ее камушек. С боков он ясный, а в сердцевине словно кровь запеклась.

— Сбереги, морячка. В больнице могу потерять…

— Сберегу… — И задумалась. — У меня, Иван Иваныч, с морем свои счеты. Жених мой уже после войны… Спасал других, а сам…

Шипучая волна ударила о Парус и разбилась.

А перед моими глазами почему-то так ясно встал бетонный столбик с потемневшей стальной пластинкой.

— Нина, скажи… Там, за водопадом, на бетонном столбике… Это о нем?

Кивнула.

— Вынесла его ошалевшая речка в море. Не спасло… — Вижу: с ее мокрых кос на горячий камень — кап, кап. — И тебя, «Запорожец», чуть не забрало…

А море так виновато хлюпает, ластится к острым каменьям, будто сказать что-то хочет, да не может.

Провела Нина пальцами по моим взъерошенным волосам:

— Оно, «Запорожец», доброе, море-то! Раны, хворобы лечит. Да слепое! И не того, кого надо, может накрыть…

Слился голос моей белой невесты с тихим хлюпаньем моря.

Зажмурил я глаза и почудилось: будто плыву куда-то. Да что ж это со мной, братцы, творится? И уже не знаю, то ли это седая моя мать, то ли Нина у нас на Белогорщине поет:

А я все плыву, плыву. Вишни прямо над водой на могилах цветут. И осыпаются. Ветер студеный подул. Ой, люди-человеки! Цепляюсь за коряги — не выберусь. Плыву…

И приплыл я в белую палату. Почти такую же, как у нас на Белогорщине. Только там из окна видны высоченные сосны прямо на мелу, а тут — узорчатый «Золотой якорь» на волнах.

Не забуду первой ночи в палате. Душно. Не спалось. Даже ворочаться было трудно. Хорошо еще, живая морская вода ссадины мои подживила.

Под раскрытым окошком кусты роз так пахнут, что можно задохнуться. Видно, только распустились… Рядом то баян затоскует, то какой-нибудь самодельный тенор зальется под переборы гитары: