Мы свернули налево. Плакучие ивы, опутанные цепким плющом, сплетали ветки над самой головой. Дохнуло сыростью и грибным духом, как из старого бревенчатого колодца. Может, это ты аукнуло, мое белогорское мальчишество? А может, здесь наш дядя Миша со своими друзьями-товарищами гнал когда-то остервенелых беляков?

— Стоп! — Константин Сергеич присвистнул. — Тут мои владения. Джунгли! Слышите?..

Внизу что-то не то сладко похрапывало, не то ворковало.

Вглубь! — скомандовал свободный художник. Подальше от цивилизации!..

На орлином носу темнели внушительные очки.

— Дядь Костик Сергеич! — неожиданно решил Петушок. — Ты похож на шпиона.

— Ты… ты… — Тот нахмурился. — Ты объелся, старик, острых фильмов. Я добрый князь Белоневестинский. Вот моя опочивальня и баня. Прошу!

Из-под замшевых диковинных кореньев били ключи и, озоруя, вливались в журчащую горную речушку. Она хитро петляла между камней, а потом вдруг отчаянно прыгала с каменной глыбищи. Черт побери! Влюбилась или играет со мной Раиса Павловна?..

Добрый князь подставил узкие плечи под пенистые звонкие струи.

— Уф!.. Уф!.. Прелесть!.. Какие тут шпионы, в этом первобытном раю?.. — И, отдуваясь, растянулся в каменной ванне. Вода омывала его жилистое тело. — Наслаждайся, Иван Иваныч!

— Уже начинаю! — говорю и хлоп себя по щеке.

— Что с тобой?

— Заморские комарики!

А под ухом, как неотвязная музыка:

«Д-з-з!.. Д-з-з!..»

— Художников они не трогают, — заметил наблюдательный Пека.

— Честных художников, — гордо уточнил князь.

«Д-з-з!.. Д-з-з!..»

Присел я на спаленную траву. Между каменьев выбивался сухой изогнутый корень. Иди-ка сюда, голубчик! Укоротил ему ножом хвост и стал прилаживать к донышку разбитой бутылки, что валялась у водопада.

Пека тут как тут.

— Дядь Ван Ваныч, это что?

— Комариный князь в ванной. Похож?

Князь нахмурился, но, пригубив пахучий термос, подобрел:

— А в тебе что-то есть. Притом современный стиль… Друг мой, да мы почти коллеги! — И протянул из своей ванны энергичную волосатую руку. — Сколотим состояние! Организуем художественный салон. «Сувенир лазури!..» Мои полотна, твоя резьба. Подрежем имена. Константин Белоневестинский, Иван Шурыгин. Старомодно! Ж-жик! Кон Белон, Ив Шур. Звучит? А?

— Мой сувенир — баранка, — отвечаю. — А это, Кон Белон, так, забава. Такие штуки еще мой дед Ерофей вырезал!..

— Ну что ты понимаешь, белогорский пряник! — Художник поморщился. — Я сам кое-что беру от икон, но преломляю. Главное — реклама! В Западной Германии парень с божьей искрой предложил двум дамам своего «Иисуса атомного века». А те возьми да не купи. Не доросли. И тогда он их — жик! Их — на «скорую помощь», его — в тюрьму, а слава — в печать. Затребовал в камеру мольберт, завалили заказами. Миллионер! Ясно?

— Ясно, — говорю. — Ой, люди-человеки! Лучше резать коренья. Правда, Пека?

Кон Белон зябко пожал плечами.

— Я сам против крови. Но реклама, реклама! Дать бы Раису Павловну этакой мадонной! Пустить бы мои полотна в большое плаванье! И вдруг мне звонят из швейцарского банка: «На вашем счету миллиончик». Понимаешь? Я тружусь тут, а там миллиончик. Я тут, я там… Ну почему одним везет, а другим?.. Ищу, мучаюсь… Где у меня… — Он запнулся. — Этот… На чем все держится… как его?.. — И, помрачнев, навел на мальчугана длинный указательный палец.

— Пистолет? — подсказал Пека.

— Э! Все равно не поймешь!

Петушок бесцеремонно снял с орлиного носа хмурого князя темные очки, напялил на свой облупленный носик, посмотрел на небо.

— Так они у тебя зеленые?

— Старик! Синее небо — это банально.

— И вода зеленая! И ты зеленый! — не отставал Пека. — И вон палка зеленая плывет!

— Какая еще палка?

Князь Белоневестинский вскочил из каменной ванны как ужаленный. Он так шибко летел по воде, будто плясал какой-то диковинный танец.

— Змея!

Я глянул в чистую воду.

— Какая змея? — И схватился за живот. — Обыкновенный ужака! Безобидная тварь. Не то что твой парень с божьей искрой — на людей не бросается.

— Не люблю пресмыкающихся! — У князя зуб на зуб не попадал. — Жара, а вода ледяная. Спустимся вниз.

7. Бетонный столбик

Мелкая речушка тихонько катила камушки.

— Ласковая! — кивнул я на нее.

— Угу! — буркнул Константин Сергеич. — Мать этого головореза тоже ласковая…

Из-за кустов орешника показался бетонный столбик. Тот самый, про который мне когда-то не стала рассказывать разговорчивая водительша. Подхожу ближе. На нем потемневшая стальная пластинка:

Верещат цикады. Мелкая речушка камушки моет. На верится… Думаю: «Как же ты не сберегся, старшина первой статьи Васьков? Как тебя одолела эта по-кошачьи ласковая, тихая речушка?» И вслух бормочу:

— Ласковая…

Рядом бурый старик в белой войлочной шляпе под удочками согнулся. Смотрит на меня, головой качает.

— Зачем говоришь: ласковая? Не верь, дорогой. Притворяется! Нет дождя — журчит, есть дождь — шумит.

— А когда будет дождь? — поинтересовался Пека.

— Когда на рога молодого месяца ведро можно вешать.

— Петушок, ты бы коняшку себе срезал, — посоветовал я.

— Есть дождь — шумит! — повторил старик. — Шел этот старшина с поезда к своей невесте. Отслужил. А дождь привязался, не отстает. Догоняют морячка две веселые дивчины на подводе. В бидонах — молоко. «Садитесь! Подвезем». Прыгнул на ходу. Подъезжают к этой самой речушке. А она кипит. «Девчата! Может, повернем?»— «Ха-ха-ха! Что вы за моряк?» Разогнались — и в самую круговерть. И пошло крутить! — Рыбак сердито глянул на сонные поплавки. — Подводу, дорогой, в море вынесло. Лошадей не нашли. А девчат моряк на берег выбросил. Успел. «За кусты цепляйтесь!» — кричит. А самого тащит… Вот памятник есть, а тела нет.

— Как так — нет? — спрашиваю.

— Не нашли. Видно, в море унесло. Только бескозырку тут с-под камней вынули. Отдали невесте…

Что-то назойливое мешало мне слушать старого рыбака. Оглядываюсь: а, это княжеский транзистор! Будто в нем туча комаров:

«Д-з-з!.. Д-з-з!..»

— Уймите! — прошу.

Смущенный Белоневестинский резко повернул рычажок.

Глядишь на эту потемневшую стальную пластинку и чуешь: вроде бы ты и вроде не ты. И что-то в душе поднимается такое, такое…

Подскакивает ко мне Пека-Петушок на прутике.

— Дядь Ван Ваныч! Что это за столбик?

— Это, Пека, не столбик, — говорю, — а маяк. Понял? Не только для моряков — для всех людей светит.

— «Ва-ськов… По-гиб…» — прочел Пека по складам.

— Погиб, — говорю.

— Дядь, а зачем люди умирают? — спросил присмиревший Петушок.

8. На Тещином языке

Назад ехали молча. Море вдалеке в лазоревом мареве. Над Белой Невестой — гора. За нее светлая тучка зацепилась. А поворотов!

Седьмой поворот тут прозвали Тещиным языком. Крутой, на сто восемьдесят градусов. Только я повернул, гляжу: впереди тугой узел белокурых кос. Она! Белая невеста за баранкой. Этого еще не хватало!

Кон Белон покосился на меня:

— Ив! Неужели так и будешь плестись в хвосте у этой местной амазонки?

Я пожал плечами:

— Извиняюсь, Амазонку ищите в Америке. А вот казачка-морячка тут есть!

А про себя думаю: «Шуруй, Шурыгин!»

Хотел я назло князю обойти эту белую невесту, а она в зеркальце заметила. Я за нею, она от меня, я за нею, она от меня.

— Чтобы новый «Запорожец» не обогнал допотопную бабью «Волгу»? — удивился Кон Белон. — А впрочем, осел не конь, «Запорожец» не автомобиль!

Пека-Петушок переметнулся на сторону гений:

— Мыльница на колесах!

Я молча терпел княжеские подковырки. Наконец не выдержал. Сколько лет на Белогорщине не превышал положенной скорости, соблюдал рядность, не пил за рулем! И только раз перевернул машину. Ехал с мелзавода в гололедицу и — трах! А тут… Эх, неприкаянная твоя душа!..