Только хочу юркнуть в эту проклятую будку, а из нее вместо морды Кудряша смотрят на меня из-под дремучих бровей знакомые глазки-буравчики. А в зубах — жирная денежка. Что за чертовщина! Я — назад. А меня за ногу — цап-царап!

— Не хватайте за пятку! — кричу. — Я вам не Раиса Павловна. Куда смотрит милиция?!

И просыпаюсь в холодном поту на радужной скамейке. Хорошо, что в приморском парке ни души. Даже постового не видать. А то ведь я во сне кричал во всю глотку. Могли и вправду подумать, что я не в своем виде.

Брр! Зябко. Не то от сырого ветерка, не то от дурацкого сна. Встал, зашагал к особнячку Раисы Павловны, а сам собачью дрожь унять не могу. Впотьмах бывший женский монастырь белеет. Ох, уж этот Чудотворный тупик!

Подхожу к дому: все окна темные. Обе калитки на запоре. Перемахнул по-солдатски через штакетник. Дернул за ручку одной веранды — на засове. И другая. Ой, люди-человеки!..

А Кудряш из будки даже голоса не подает. Может, и вправду там уже кто другой квартирует? Крадусь тихонечко к Пекиному окну. Гляжу: форточка раскрыта. Слава богу! Встал на цыпочки:

— Петушок! — шепчу. — Голубчик! Открой окошко…

Не слышит.

Что делать? У водосточной трубы кадка с зацветшей водой. Опрокинул я эту кадку на клумбу Раисы Павловны, полил ее увядающие цветочки, Вскакиваю на дно кадки:

— Пека! Отвори!..

Спит.

Наконец я ухитрился: вместе с рукой и голову в форточку просунул. Вот-вот до нижнего шпингалета дотянусь…

И в эту решающую минуту вдруг меня кто-то как огреет пониже спины. Хочу оглянуться — не могу: голова в форточке застряла. Я так, я сяк. Эх, неприкаянная твоя душа!..

Сыплются на меня удары, будто озимые яблоки-каменюки. Хочу отбиться ногами — черта с два! Может, монашки с того света забавляются?

Наконец вытащил голову, чуть не свернув себе шею. Оглядываюсь, остервенелый до крайности. И кого же, думаете, вижу? Замахнулась на меня из-за штакетника белая невеста со сверкающими глазами. В руке — оторванная планка. Хорошо еще, что с яростью выдрала: гвоздь в заборе остался.

— Ворюга!..

Ну да, ее голос. Раньше молча лупцевала, а теперь, видать, маленько струхнула, голосом себя подбадривает.

А я не знаю — плакать или смеяться.

— Нина! — кричу. — За что?

— Вы? — еще больше возмутилась. — Вот не думала, что такими делишками занимаетесь! — И ехидно предлагает: — Не желаете прогуляться, гражданин форточник? Для выяснения. Прыгайте!..

А планка что твой клинок. Тут поневоле я вспомнил взвод Катюш, колошмативший на фронте рыжего Филимона из Козачьего Бора. Еще шинель бедняге на голову накинули…

А мне-то за что? Прыгнул, глянул ей в глаза. Никогда не думал, что такой красивой можно стать от ярости…

— Нина, вы не так… не так меня поняли!..

— Прогуляемся! Не вздумайте бежать. Всю Белую Невесту подниму!..

Слышу в кустах заливистую трель. На соловья не похоже. Выросла на углу как из-под земли синяя фуражка. Тьфу, сон в руку! Глядят на меня из-под дремучих бровей знакомые глазки-буравчики.

— Так это вы нарушили ночной курортный режим? Пройдемте.

Тут, видно, что-то дрогнуло в груди моей конвоирши.

А вдруг я не вор?

— Товарищ Милованов! — А голос совсем иной, веселый. — Из кустов плоховато видно. Не торопитесь. Я шла со смены, он хотел проводить…

— Ну вот! — В глазах-буравчиках вспыхнули злорадные огоньки. — Еще и пристает! Пройдемте, гражданин Шурыгин!

— Не торопитесь! — Нина улыбнулась. — Мы с ним знакомы…

Милованов недоверчиво покачал головой:

— А кто кричал «ворюга»?..

— Я… — смущенно пояснила белая невеста. — И ворюга, видно, тут, в Чудотворном тупике…

Я осмелел:

— Точно! Под соседней крышей. Тут и кобели, товарищ Милованов, жирными деньгами питаются.

Участковый нахмурился:

— Что, что?

Нина хитровато покосилась на меня:

— Вот он и хотел проводить!.. — И сама взяла меня под руку.

Пальчиками свободной руки она дотронулась до своего берета, как бы отдавая Милованову честь:

— Ищите ворюгу! Ищите!..

Тот ошарашенно захлопал глазками.

— Желаем успеха! — говорю.

15. Казачка-морячка

Мы с белой невестой, не сговариваясь, почему-то двинулись к притихшему приморскому парку.

— Нина! — не сдержался я. — За что вы меня так? Я же в свою квартиру…

Она, прислонив к губам два пальца, упорно рассматривала тонкие ремешки босоножек, словно никогда их не видала. Наконец по-ребячьи расхохоталась:

— Бывает!.. Вы уж не сердитесь, Иван Иваныч! Тут один случай виноват. Еду я в прошлый выходной в автобусе. На водопад. С удочкой. Люблю эту мужскую забаву: отец когда-то увлекался… — Помолчала. — И поймал мой крючок приличного гражданина с черной бабочкой. Только я тихонечко хотела его отцепить — смотрю, а этот приличный гражданин открыл мою сумочку. Исчезает на глазах мой полумесячный заработок с юбилейными рублями. «Нет, — думаю, — рано ты свою удочку закинул!» И схватила я его за эту самую бабочку: «Ворюга!» Рассыпались мои деньги под ногами. «Собирай, — говорю, — хлюст!» «Пожалуйста… — бормочет. — Сами же уронили… Только, пардон, отцепите!» Я и позабыла, что он у меня на крючке. Весь автобус как грохнет: «Глядите! Бычка с черной бабочкой поймала!» А он отпираться: «Клянусь, вам показалось… Рубли теперь круглые… сами катятся…» «А вот вы-то куда катитесь?» — спрашиваю. И сдала на остановке этого бычка с бабочкой…

Я очумело смотрел на Нину. Вот так-так! Вот так белая невеста!

— Извиняюсь, — говорю. — Одна на рыбалку? Не скучно? Ну, хотя бы папашу-старичка прихватили…

Как глянула она на меня своими синющими глазами и — ни звука. Только битые морские ракушки на аллее носком босоножки рыть стала.

— Нет у меня отца.

Не помню, как очутились мы с ней у той самой радужной скамейки, где еще недавно снились мне страшные сны. Нина села, а я стою. Приглашает присесть, а я стою:

— Благодарю. Видно, наша сидячая профессия виновата. Люблю размяться…

А у самого пострадавшая часть вся ноет и горит от ее ударов. Но злиться на Нину нет никакой возможности. Да что это со мной? Может, я так и не проснулся?

А тишина! Слышу: даже ехидная «бесстыдница» перестала листьями шелестеть. С моря предрассветной сыростью тянет. А мне совсем не зябко.

— Когда я была маленькой, — Нина улыбнулась, — привез папа домой занятного кавказского медвежонка. В шапке умещался. Такой подлиза! Любил мне пятки лизать. Язык, как наждак. Но я терпела. Вырос — стал сластеной и попрошайкой. Отбоя нет! Мама его боялась. Заперли мы его в сарае. А ночью, когда все спали, подрыл он землю, вылез из сарая. Окно в спальне раскрыто. Словом, Мишке повезло больше, чем сегодня вам…

Ох, эта Нинина усмешка!

Не знаю: не то слушать, не то просто на нее глядеть. А она вроде не мне — себе рассказывает:

— Влез Мишка на подоконник. Мама проснулась: на окне что-то косматое, страшное. Стала папу будить, а тот спит как убитый. Чудище уже на полу. Вскочила мама и замерла. А Мишка, переваливаясь, подошел к ее ногам и спокойненько стал пятки лизать. Мама — на стол: «Помогите!» Папа открыл глаза да как захохочет! От его хохота да маминого крика и я подхватилась: «Ах ты, Мишка, короткий умишко! Всех перепугал!..»

Мне почему-то показалось, что слова «короткий умишко» больше относилось не к неуклюжему медвежонку, а ко мне.

— И где вы, такая насмешница, родились? — спрашиваю.

Прищурилась:

— В Белой Невесте!..

— Интересно получается! А я с Белогорщины. Пожалуй, у нас лучше. Одних соловьев в краснотале — целый полк. Что твои автоматы! Щелк! Щелк! А у вас только цикады верещат…

— Отщелкали, Иван Иваныч, белоневестинские соловьи… — Глаза у Нины грустные, а губы усмехаются. — Зато у нас море!

— И у нас море было! — не сдавался я. — В древности. И остались от него меловые горы. Потому и Белогорщина. И сосны на мелу. И грибы у нас только белые…