— Что же все-таки сделали разбойники? — спросил я Полину Поликарповну.

Но тут, размахивая компрессом, пошла на меня сама Тина Савельевна.

— Это вы им потакал! Вы их научил! Вы их так воспитал! Вы! Вы!

Тина Савельевна где-то узнала, что культурно говорит тот, кто к вежливой форме местоимения прибавляет глагол в единственном числе. Вот и получается: «Вы воспитал». Каждый раз, когда я слышу этот оригинальный оборот, меня разбирает смех. Наверное, и теперь я не удержался от ухмылки и тем поджег еще один бикфордов шнур. Тотчас же последовал новый взрыв.

— Нет! Подумать только! — компресс метнулся в сторону Полины Поликарповны. — Он еще насмехается! Вот она, современная молодежь! Я двадцать лет тружусь, не жалея сил, и никому не позволю издеваться над собой. Полина Поликарповна, я к вам обращаюсь официально как к председателю местного комитета! Я так не оставлю!

Тина Савельевна удалилась, хлопнув дверью. Полина Поликарповна, схватив со стола стакан и расплескивая воду, бросилась за ней.

Наконец я узнал о происшествии. Кто-то перед арифметикой натер доску воском и спрятал все ручки. Пока оттирали доску, учительница вела следствие. Никто не признался. Урок был сорван.

Легковерный человек! Я думал, что с этим навсегда покончено. И вот, пожалуйста, снова ЧП, и я отброшен назад. С чего начал, к тому и пришел. Я-то радовался!..

За окном лил дождь. Казалось, плавится свинцовое небо, стекая тонкими серыми нитями, — погода, ненавистная для бездомных собак, но для руководителя, потерявшего свой класс, самая подходящая, чтобы прогуляться и подумать.

Я снял с вешалки плащ и вышел. За дверью стояли Валерка Красюк и Оля Бабушкина. Похоже — делегация.

— Григорий Иванович, — выступил вперед Красюк. — Мы вас ждем. Летучка ведь. Вы забыли?

— Ничего я не забыл. Но вы, наверно, думаете, что классрук — это робот. Включили ток — и он пошел. А я живой человек! С каким настроением я пойду в класс? Идите сами и делайте что хотите. Можете организованно походить на головах. Это вполне в вашем духе.

Оставив ходоков с опущенными головами и не задирая своей, я поплелся вниз.

В вестибюле меня догнала Виктория Яковлевна.

— Пойдемте вместе. На двоих меньше придется дождя, чем на одного, — сказала она.

Мы вышли. Пахло свежим морем. Я вздохнул полной грудью и, запрокинув голову, подставил лицо под дождевой душ. Виктория Яковлевна, смеясь, проделала то же самое, но оступилась и угодила в лужу. Я хотел взять ее под руку. Она отстранилась.

— Вот так у меня во всем: протяну руку — пустота. Не сбываются желания, — признался я.

— Какой впечатлительный ребенок! Вас все еще мучает история с классом?

— Это частность. Проявление общего.

— Да. Причинно-следственная связь. Закон диалектики, — совершенно серьезно проговорила Виктория Яковлевна и, взглянув своими вечно смеющимися глазами, добавила: — Философ! Возьмите лучше с меня пример. Я признаю только такую философию, которая не сыреет даже в мокрую погоду.

— Из чего же она сделана?

— Из веры. Все к лучшему в этом лучшем из миров! — проговорила она девчоночьим звонким голосом. — Посмотрите! Сейчас не видно солнца. Но это не значит, что оно погасло. Оно там, за облаками. И вернется непременно!

Я старался приноровиться к маленьким шагам спутницы, но забывался, и тогда она не обходила, а задорно перепрыгивала лужицы. Девчонка! Я отобрал у нее тяжеленный портфель.

— Знаете, как меня первый раз встретил мой класс? Спиной! Да, да! Руководителем у них был молодой парень, поэт. Через полгода его перетащили на работу в телецентр. Но он успел обворожить своих пятиклассников так, что те не признавали никакой замены. И вот я вхожу и вижу картиночку: все двадцать парт повернуты от доски, и деточки смирно сидят ко мне спиной. И только летом, когда мы пошли в поход, они окончательно повернулись ко мне лицом. А что было за эти полгода? Сколько раз я отказывалась от них, дулась, по неделям не разговаривала. Даже ревела по ночам, но от этой влаги еще лучше рос бурьян в классе. А потом вмешался Василий Степанович и взял с меня страшную клятву, что я никогда не буду опускать руки. Я научилась верить в удачу и, представьте, получила награду.

— Какую?

— Как-нибудь расскажу… Вот и мой трамвай.

— Подождите. Пойдемте пешком. Я вас провожу.

— Спасибо. Я тороплюсь. И потом дождь. Говорят, он радиоактивный. А мне надо долго жить. Давайте портфель. До свиданья.

Виктория Яковлевна легко поднялась в вагон, протиснулась к стеклу и, отыскав меня, прощально подняла руку.

До блеска вымытый вагон с грохотом умчался своей дорогой. Я пошел своей.

В акациях шумел дождь, и мало кто догадывался, что там, наверху, за плотными облаками, вовсю сверкало солнце.

Свержение Сашки Кобзаря

Я был уверен, что Тина Савельевна пожалуется директору на класс. Но она и сегодня провела урок как ни в чем не бывало. Я хотел ей сказать: «Вы воспитали тем самым безответственность», но смолчал. Вообще я весь день молчал. И урок давал в своем классе, как в чужом, даже больше того — официально и холодно. Для этого мне не пришлось притворяться. Обида все еще не таяла. Ребята тоже были сдержаннее обычного. Казалось, они гадали: приду я на летучку или нет.

Я пришел. Как обычно, встал у окна. Медленно, словно с тяжелой ношей за плечами, подошел к столу Кобзарь и привычными словами начал свой доклад:

— Сегодня в классе никаких ЧП не было…

— А вчера? — перебил я.

Сашка не отвечал. Он закрыл «журнал дежурного» и бросил его на стол, нервно потрогал спадавшую на лоб белесую челку, поиграл, дергая вниз и вверх замочком «молнии» на куртке.

— Кто это сделал? Как могло случиться, что никто не схватил за руку срывщика урока? Почему вы не подумали о последствиях, о том, что позорится имя нашего класса? Не вспомнили обо мне? Я ведь вам не раз говорил, настоящая дисциплина — это дисциплина «по секрету». Когда мы ехали на рентгеноскопию, все уступали место старшим. Но делаете ли вы тоже самое поодиночке, «по секрету», про себя и для себя? Я в этом не уверен. Вчерашний случай доказал, что вы дисциплинированы только при мне, как стадо при пастухе. Грош цена такой бараньей дисциплине. Я хочу быть уверенным в том, что если я сегодня провалюсь сквозь землю, то ничего от этого не изменится и завтра класс будет жить так, как мы мечтаем, по тем законам, которые мы создаем…

Давно уже на наших собраниях я не слышал такой дружной тишины, не видел столько хмурых лбов и прячущихся глаз.

— Именем закона «Не врать!» я еще раз спрашиваю: кто надумал сорвать урок?

— Ну, я!

— Сам староста? Зачем?

Сашка оборачивается ко мне и срывающимся голосом кричит:

— А что я ей такого сделал, что она меня ненавидит? Что? Вы сами говорили про вежливость и вообще по этикету надо уступать дорогу старшим. Так? Ну вот, как раз перед тем днем я смотрю: Тина Савельевна идет. Еще двери ей открыл и говорю: «Пожалуйста». А она говорит: «Учитель последний входит в класс, а ты опоздал — иди к директору за разрешением». И вместо спасибо так дверью хлопнула — чуть нос не отбила. Пусть все скажут, если не правда…

Слезы обиды, самые скорые в мире слезы, подступают к Сашкиным глазам. Еще минута — и этот крепкий парень не совладает с ними.

— Садись, Кобзарь, на место.

Сашка бросился к своей парте и, едва коснувшись сиденья, уткнулся головой в кольцом сложенные руки.

Я не знал, что говорить, и обратился к ребятам:

— У кого какое мнение?

Мнение! Его нетрудно высказать в адрес Васнева или Уткиной, но когда речь идет о первом силаче класса…

— Что же вы молчите? Или мне снова обратиться к алфавиту?

Алфавит — это, конечно, крик отчаяния. Но что делать! Всему на свете надо учиться. А наука говорить правду в глаза пока еще не самая легкая. Вот и приходится по алфавиту вызывать гражданские чувства. Ребят, я убедился, тоже устраивает такой порядок. Как-никак не сам назвался — вызвали. А раз встал — врать не будешь. И обижаться не на кого: говорили все тридцать восемь.