Пройдет время, и мы будем с улыбкой вспоминать об алфавите, а пока что…

— Бабушкина!

Это удача, что Оля открывает список класса. Она совсем не умеет врать и хитрить. Оля встала, аккуратно одернула платье с белоснежным воротничком и сатиновыми нарукавниками, закинула за спину густую вьющуюся косу и убежденно, словно отвечая урок, сказала:

— Тина Савельевна очень строгая. Особенно к Саше Кобзарю. Но и он тоже виноват. Лучше бы он обо всем рассказал нам. Я ему тогда говорила. А он не послушался. И другие мальчики начали кричать: «Отомстим! Отомстим!» Вот и получилось ЧП.

Ясно. Пойдем дальше.

— Вертела!

Иногда и Юрку покидает торопливость. Он долго рассматривает что-то за моей спиной и, словно найдя искомое, нехотя сообщает:

— Я воздержался.

— Такого у нас еще не было. Как это?

— Ну, как говорят, я в кино видел: «Кто «за»? Кто «против»?» А потом: «Кто воздержался?» Вот я — воздержался.

— Выходит: «Моя хата с краю, ничего не знаю»? Что ж, сиди и дрожи в своей норе… Воронов, твоя очередь!

Но не такой Юрка парень, чтобы где-то отсиживаться, когда другие идут вперед. Вырвавшись из своей «хатки», он бегом догоняет нас.

— Подождите! Я скажу!.. Только вы сами, Григорий Иванович, скажете «садись». Потому что я хочу сказать за Тину Савельевну.

— Она сама за себя скажет. Ты, наверно, хочешь сказать о Тине Савельевне?

— Ну, пускай будет «о». Только я про нее хочу правду сказать и про Кобзаря тоще. Не один он виноват. Я тоже доску натирал и ручки прятал. А почему?

Как опытный оратор. Юрка чутко прислушивается к аудитории. Уловив одобрение, он прибавляет громкость:

— Вот Бабушкина говорила, что Тина Савельевна строгая. А другие учителя не строгие? Виктория Яковлевна не строгая? Да? Как скажет что-нибудь, все смеются, другой раз не захочешь умничать. А у Тины Савельевны чуть что — сразу двойка! Сразу из класса или «Давай дневник!». Если бы она была справедливая, никто б ей не натирал доску. А то как она к нам, так и мы к ней. Что? Неправда?

На Юркин зов класс откликается десятком осмелевших голосов:

— Правда, чего там!

— Только и знает, что кричит!

— Даже неохота в школу идти из-за арифметики!

Эх, позвать бы сюда Тину Савельевну — пусть послушала бы! Но такие чудеса еще, к сожалению, не практикуются, и я тороплюсь к земной реальности, по законам которой мне следует немедленно спасать честь мундира моего коллеги, пока его окончательно не запятнали.

— Я поговорю с Тиной Савельевной и передам ей ваши пожелания, — обещаю я и тут же исправляю перекос: — Мы обсуждаем не Тину Савельевну, а Кобзаря. Послушать некоторых, так Тина Савельевна — плохая, а Кобзарь золотой… Воронов, твое слово.

— Какой там Кобзарь золотой! — в голосе Генки злая насмешка. — До сих пор вместо разбитой чернильницы ни одной не принес. И вообще!..

Тайна Генкиного «вообще» тут же раскрывается:

— Рад, что сильный!

— Ко всем лезет, задирается!

— Как чуть, так сразу: «Живой из школы не уйдешь!»

Сашка поднимает голову, оглядывается на каждый окрик и, помрачнев, вскакивает с места.

— Кого я хоть раз ударил?! Кого?!

— Хотя бы старосту пятого «Б» Еременко Бориса! Вот кого! Забыл? — звенит Ларискин колокольчик.

— А тебе его жалко стало? Да? — с каким-то подтекстом, очевидно классу понятным, говорит Сашка. Мне пока смысл сего непонятен. — Пусть не лезет в чужой класс! Еще получит! А своих я никого не трогал.

— Зато всем грозился, — уточняет Красюк.

— Только и знаешь, что командовать! Рад, что староста! — поддерживает Радченко.

— Сам староста, а у самого двойки. Все звено тянет, — осмелев, вставляет Борька Малинин.

— А что ты сделал как староста? Ну скажи, — требует Шушин.

— Сделает! Как же! — встает, подбоченясь, Лариса. — Один раз попросила закрутить винтик в парте, так он надулся и говорит: «Напиши мне заявление, а я завхозу Генке прикажу». Скажешь, не было?

Странное дело! Никто больше не говорил о Сашкином проступке. Вспоминали все что угодно, только не сорванный урок. Минуя следствие, ораторы докапывались до причины. И отрыли ее наконец. Расшифровали: Кобзарь — самолюбивый зазнайка да и формалист порядочный.

Когда Сашка вгорячах крикнул: «Могу больше не быть старостой! Кого побаиваться-то!», никто не стал его упрашивать. Наоборот, отставка Кобзаря была принята с явным удовлетворением. Мы вывели его из состава учкома. Других наказаний решили не применять — и этого с него хватит.

Летучку довела до конца Оля Бабушкина, новая староста класса.

Спокойный разговор

По установившейся привычке я рассказал Василию Степановичу о последних событиях в классе и попросил его хотя бы на время переставить мои уроки так, чтобы я мог присутствовать на арифметике. Большой сторонник взаимных посещений уроков, он охотно согласился и, поколдовав над расписанием, продиктовал мне нужный вариант. На прощание он поостерег меня от новых обсуждений учителей в кругу ребят и посоветовал как-то поднять авторитет Тины Савельевны в классе.

— Разве оттого, что черное назовете белым, оно побелеет? — возразил я.

— Нет, конечно, — согласился Василий Степанович. — Но вы дождетесь, что однажды ребята потребуют дать им другого математика.

— Ну и дать, если потребуют. Нельзя же работать, там, где тебя не хотят. По-моему, при коммунизме останется одно наказание: посылать человека на работу, чуждую его призванию. Это и будет каторга. А учитель и воспитатель не по призванию — уже и сегодня дважды каторжник. Лично я решил твердо: доработаю, до конца года и, если ничего не получится, уйду из школы.

Василий Степанович снял очки, протер стекла концом галстука и, любуясь своей работой, проговорил с усмешкой:

— Надо смотреть на мир сквозь чистые стекла… Вы-то, может, и уйдете, а Тина Савельевна останется. И заменить ее некем.

— А почему школы не объявляют конкурс на замещение, как это делают институты? В городе сколько хочешь учителей.

— Сколько хочешь — это не значит, каких хочешь. Вы на сухом месте разуваетесь. А брод рядом. Дело в том, что школа как сапожник без сапог. Всех снабжает кадрами, только о себе не побеспокоится. Если бы каждая школа края выявляла бы и посылала в свои пединституты хотя бы по одному педагогическому дарованию — лет через двадцать и такие, как мы с вами, умники не выдержали бы конкурса на замещение. Эх, что там говорить!.. Много мы знаем песен, да голоса не оперные. Поэтому давайте-ка лучше заниматься самодеятельностью. Походите к Тине Савельевне да обойдитесь с ней поласковее, думаю, польза будет. И с Кобзаря глаз не спускайте. Разжалованные чины чаще всего глупеют.

Дня через два я попросился к Типе Савельевне на урок. Она подозрительно осмотрела меня, словно я собирался пронести в класс бомбу, и молча поджала губы. Это означало, по-видимому, что она со мной в ссоре и не желает разговаривать. Я повторил просьбу и в оправдание сказал, что меня, как начинающего, все опытные учителя пускают к себе. И потом я ведь прошусь в свой класс.

— Идите, если уж вам так хочется, — смилостивилась Тина Савельевна. — Но учтите: Кобзаря я в класс не пущу, пока он не извинится.

Ох, уж эти извинения из-под палки! Кому они нужны?!

— Он и так пострадал, — попытался я вступиться за Кобзаря. — Его разжаловали из старост.

— Подумаешь! Страдалец! Не надо было назначать такого хулигана старостой!

На этом диалог оборвался. Мы вошли в класс. Сашкина парта пустовала. А ведь только что на русском он был. И Сомова нет. Вместе удрали. Я прошел к последней парте, покинутой хозяевами. Тина Савельевна поздоровалась с классом, неторопливо заполнила журнал и, окинув строгим оком опущенные головы, остановилась на той, что совсем ушла в плечи.

— Иванова! Иди к доске и напиши домашнее задание.

Леночка встала, виновато захлопала глазами и разразилась скороговоркой:

— Тина Савельевна, честное слово, я решала-решала задачку, но она никак не решалась. Даже утром папа…