— Я вам советовал бросить эту глупую затею? Советовал. А теперь будет так: кто стукнет по чужому портфелю — свой потеряет. Первый раз на неделю, потом на четверть и на год. Так что, — потрясаю я перед Генкиным носом сумкой, — получишь через неделю.

Генка покорно складывает книжки.

— Григорий Иванович, — хитро улыбается Валерка Красюк, — а ведь закон считается после голосования.

— А это вовсе не закон, а распоряжение, — после недолгой паузы ловко выкручиваюсь я.

— Так все равно, — наступает Валерка. — Вы же сами говорили, что не будете наказывать без закона.

Пользуясь моим замешательством, оппозиция усиливает свой натиск.

— Точно, Григорий Иванович!

— Генка не знал же ничего!

— Все выбивали, а Воронову отдуваться!

— Если теперь кто попадется — тогда да!

Больше всех горячится, размахивая ручкой от портфеля, сам потерпевший Вовка Радченко. Девочек тоже захватывает исход спора. И хотя они чаще всего страдают от этой варварской затеи мальчишек, сейчас единодушно стоят за амнистию Воронова.

Я протягиваю Генке его сумку и кричу:

— Да здравствует законность!

— Ура-а-а-а-а!!!

Ликующий демос покидает форум.

«Кворум» не пришел

На доске объявлений появилось приглашение сдать в учебную часть сведения об оценках за месяц.

Я составил ведомость и, схватившись за голову, углубился в анализ ее. Пятнадцать человек шли твердо, без троек, если не считать случайных. Для остальных случайными были четверки и пятерки. У восьми из них зияли, как раны, открытые двойки. Больше всего не успевало по арифметике, русскому и английскому.

Скрепя сердце я отправился к завучу.

— Покраснела ведомость от стыда, — проговорил Василий Степанович, считая красные кружочки, которыми я обвел двойки.

— Да, — отрешенно согласился я. — Много двоечников.

Василий Степанович снял очки и грустно улыбнулся.

— Дело не в двоечниках. Дело в том, чтобы их не было. — И уже серьезно спросил: — Вы можете обстоятельно рассказать, почему не успевает эта восьмерка? Начнем, к примеру, — он надел очки и взглянул в ведомость, — начнем с Ивановой Лены.

— Ну что о ней рассказывать? Милая девочка, немножко туповатая…

— Четыре года была острая и вдруг затупилась?

— Можно подумать, что вы сторонник пресловутой теории: «Нет плохих учеников, есть плохие учителя».

— Ну, не так уж эта теория пресловута, как вам кажется. Плохих учеников действительно нет. Есть негодные методы воспитания и обучения, которые их делают плохими.

— Василий Степанович! Это же софизм! Или те же Паньковы штаны, только навыворот.

— Ах, те же… Но вы, надеюсь, не собираетесь носить штаны навыворот.

— Пока нет такой моды.

— А это разве мода — полкласса неуспевающих? По мне, троечник еще хуже двоечника. Этого хоть есть за что ухватить, а тот гладкий, как налим, — так и уйдет из школы с привычкой жить вполсилы. Ну ладно. Оставим теорию. Вы мне лучше скажите, можете ли, положа руку на эту ведомость, поклясться, что уже отлично знаете, в каких условиях живет и работает дома хотя бы эта отстающая восьмерка ваших ребят?

— Нет.

— А теперь посмотрите сюда, — он показал туго сжатый кулак. — Это отличная сила! Коллектив! Вот из чего он состоит. — Василий Степанович упруго один за другим отбрасывал пальцы. — Видите? Я знаю назначение и возможности каждого из них. Вы увлеклись сколачиванием коллектива. И школа уже почувствовала его ударную силу. Но как поживает ваш мизинчик, эта самая Лена Иванова?..

Как всегда, я покидал дружественный кабинет завуча с чувством двоечника, уразумевшего урок после дополнительных занятий.

Ходить по домам учеников я все еще не осмеливался, а вот родительское собрание провести — это дело неотложное. Пришла пора.

На другой же день я объявил ребятам о своем решении и назначил собрание на шесть часов.

Вечером я пришел пораньше и, разложив свои бумаги, еще раз повторил тезисы выступления.

В учительскую вошла маленькая круглая женщина в пестром, тесном на животе ситцевом платье. Было что-то очень знакомое в ее чернявом подвижном лице. Она тоже, казалось, узнала меня.

— Не вы будете Григорий Иванович? — спросила она, мягко, по-станичному, выговаривая слова.

— Он самый.

— Я до вас. Хлопцы балакали промеж собой, что сегодня родительское собрание. А мой чего-то молчит. Пришла узнать.

— И хорошо сделали. Садитесь, пожалуйста. Как ваша фамилия?

— Дорохова. — Женщина придвинула ко мне стул, уселась поудобнее и деловито осведомилась: — Ну, как он у вас тут, дюже балуется?

— А вы знаете, нет у меня в классе Дорохова.

— Кого нет? — не поняла она.

— Вашего сына.

— Не может того быть! Я же все выпытала у хлопцев про вас: молодой, высокий, белявый и чуб кучерявый. — Женщина засмеялась, довольная складной речью.

— Все сходится, кроме одного: нету у меня Дорохова.

Женщина сложила короткие полные руки на высоком животе и, нахмурив удлиненные черным карандашом брови, недоуменно уставилась на меня. Потом вдруг зажала ладонью рот и прыснула в кулак.

— Сдурела, зовсим сдурела баба! — сообщила она, давясь от смеха. — Не Дорохов, а Горохов!

Теперь пришла моя очередь хлопать глазами.

— То я спутала. У меня их пятеро, и все хлопцы. Двое от покойного Василия, а меньшие от Степана, второго мужа. Той был Горохов, а цэй Дорохов. Извиняйте, пожалуйста, что я вам голову заморочила. Я зараз хочу вас поблагодарить, что вы его, шельмака, уму-разуму научили. У Марии Васильевны учился, так я, верите, все четыре года как есть из школы не вылазила. А у вас, как кто подменил: что ни гляну в дневник — все четверки або ж пятерки. Редко, когда тройку принесет, четверки да пятерки…

Жизнерадостная Горохова-Дорохова заразила было и меня своим смехом, но при последних словах сразу пропала охота веселиться. Не веря себе, я заглянул в ведомость. Никакие четверки и пятерки не украшали строчку против Ленькиной фамилии. Он не успевал по двум предметам. Я вынужден был жестоко разочаровать женщину.

— Как же так может быть, чтоб в дневнике одно стояло, а у вас зовсим другое? — удивлялась она, все еще не веря моим словам.

— Видно, у него два дневника, — без труда догадался я, — один подает мне, другой сам заполняет для вас. Вы не знаете моей росписи, я — вашей. Вот он и втирает нам очки.

Горохова в сердцах стукнула ладонью по колену и, потирая его, запричитала:

— Я ему, поганцу, вотру очи! Ишь чего надумал, бисов сын! Я ему покажу, как ридну мать обманывать! То-то же чуяло мое сердце, что неладно тут. Все хотела наведаться, да на вас понадеялась. Хлопцы хвалились: и такой, и сякой, и строгий. Где же ваша строгость, колы вин брешет, як собака?

Я старался как мог смягчить удар. Обещал сделать все, чтобы такое не повторилось больше. Но женщина плохо слушала меня и собралась уходить с твердым намерением содрать шкуру с непутевого сына. Я напомнил ей о собрании. Она безнадежно махнула рукой.

— Какое еще собрание? Спасибочки, порадовали уже мою душу.

Наконец, вняв моим доводам, она нехотя отправилась со мной, не переставая бормотать проклятья в Ленькин, а косвенно и в мой адрес.

На площадке возле нашего класса уже собралась небольшая группа родителей. Я поздоровался с ними и пригласил в класс. «Десять человек», — успел я пересчитать размещавшихся за партами. — «А ведь уже ровно шесть». Посоветовался: как быть? Мнения разделились. Одни настаивали на том, чтобы начинать (все равно все не придут), другие предлагали подождать немного.

— Я лично думаю, — сказал высокий благообразный старик с бородкой клинышком, — если не будет кворума, собрание надо перенести.

— А кто он такой, ваш Кворум, чтоб из-за него все страдали? — недовольно возразила Горохова. — Мабудь, он зовсим не прийдет.

Горохова как в воду глядела. «Кворум» не пришел, хотя мы его прождали целых полчаса. Все это время я старался на совесть как-нибудь занять свою аудиторию. Перед тем как начать перекличку присутствующих, я попросил не сразу отзываться и дать мне возможность самому решить загадку: кому принадлежит названная фамилия. Получилась занятная игра, облегчившая не только мне, но и родителям знакомство между собой.