Впрочем, следует заметить, что основные элементы исходной версии сохранены и могут рассматриваться как самостоятельная мифологема, описывающая некую «ткачиху», «ткущую» днем, а ночью при свете факелов «распускающую сотканное»; едва ли стоит особо доказывать, что подобный сюжет по определению исключает возможность какого-либо «бытового», «натуралистического» истолкования. «Ткачиха», о которой идет речь, – богиня, ткущая «одежды жизни» (и в этом смысле аналогичная Калипсо и Кирке); она ткет эти одежды днем, поскольку «день» является достаточно распространенным символом жизни, и распускает их ночью, поскольку «ночь» является не менее распространенным символом смерти; распустив ткань, богиня принимается ткать сначала.

Отметим, что данный миф не следует сводить к простой аллегории: символизм нити, ткани, пряжи и т. д. соотносится, по всей видимости, с некой специфической реальностью, представление о которой наиболее внятно, насколько нам известно, сформулировано в тропической Африке (Дагомее), где для ее обозначения существует специальный термин «дан». Согласно М. Херсковицу, «дан» – это жизненное начало, воплощающееся во всем гибком, извилистом, влажном, свертывающемся и развертывающемся. «Дан» играет принципиальную роль в воплощении каждой души: это как бы некий «путь», следуя которому имеющая родиться душа приближается к будущей матери; но это также и некая «основа», от которой начинается образование физического тела индивидуума. В Дагомее наиболее распространенным символом «дана» является змея. Если предположить, что подобная концепция существовала и в Средиземноморском регионе (гипотеза, которую едва ли следует относить к числу особо смелых), то можно приблизиться к пониманию (точнее, выйти из состояния «абсолютного непонимания») ряда устойчивых символов, относящихся к кругу «мифологии богини», – не только «змеи» как таковой, но также «спирали» и «нити» («лабиринта», «нити Ариадны» и т. д.); в этом свете становится также и более понятным символизм ткани, выражающий идею образования сложной физической структуры на основе некоего первичного простого элемента («дана»). Если «транспонировать» в этот же контекст миф о Харибде, то уже упоминавшиеся «киль с мачтой» в рамках «текстильного символизма» могут быть истолкованы как «основа и уток»; впрочем, здесь мы вплотную подступаем к вопросам, сложность которых находится в резкой диспропорции с имеющимся на данный момент в нашем распоряжении количеством информации.

Читатель, надо полагать, обратил внимание на следующую, несомненно значимую деталь мифа о Пенелопе: сотканные ею одежды она распускает при свете факелов. В «мифологии богини» образ факела играет довольно заметную роль: не говоря уже о канонических описаниях Эринний и Гекаты, можно особо отметить, что именно «с факелами в руках», согласно «Гимну к Деметре», разыскивала богиня свою пропавшую дочь. Это уточнение указывает на некую особую роль факела, дополняющую его традиционное значение атрибута, законно приличествующего богине как «хозяйке огня»; впрочем, об этой особой роли мы будем говорить ниже.

Итак, независимо от того, принимать или нет сближение Пенелопы с Калипсо, одно, как мы надеемся, представляется бесспорным – Пенелопа не относится к числу тех жен, у которых можно «отбить мужа». Сентиментальная фантазия о том, что «Калипсо не пускала Одиссея домой, к законному очагу», является очевидным изобретением компилятора, пытавшегося объединить таким образом два независимых сюжета: «посещения Хозяйки Запада», с одной стороны, и «возвращения пропавшего мужа и расправы с докучливыми женихами» – с другой. Не обошлось, разумеется, и без характерного для патриархальных отношений ханжества, требовавшего объяснить, почему «верный» Одиссей позволил себе «вступить в отношения с другой женщиной», – выход в этом случае был найден с помощью ясной, хотя и несколько наивно звучащей формулы «был принужден к тому силой».

Среди других нововведений, «творчески преломивших» первоначальную версию мифа, можно отметить несколько неожиданное появление Зевса в качестве чуть ли не главного действующего лица: так бы и «проливал Одиссей слезы на далеком острове», если бы не «выручил» Зевс, которому, как известно, «органически чужда всякая несправедливость». Он, может быть, и с самого начала не позволил бы «разрушать семью», но с самого начала он не обладал «всей необходимой информацией»; «узнав же наконец правду», Зевс немедленно отдал Гермесу соответствующие распоряжения и через посредничество последнего дал понять Калипсо, что «самоволие на местах» более терпеться не будет, – та, «естественно, заметалась, но приказ есть приказ» и т. д. Перед нами, если можно так выразиться, «официальная версия» – жанр, имеющий к реальности в лучшем случае только косвенное отношение: эффективность «командно-административного окрика» оспаривается ныне даже в сфере экономики, – по отношению же к «хозяйке жизни и смерти» его более чем очевидная неуместность доходит до степени уже откровенно фантастической гиперболы.

Впрочем, в любой «официальной версии» всегда имеются определенные «штрихи», намекающие на реальное положение вещей; в данном случае в качестве такого «штриха» выступает своеобразный способ, каким Зевс был подвигнут к действиям. Как известно, покровительницей Одиссея является Афина, которая и в этом отношении, и в ряде других (таком, например, как связь с совами) довольно прозрачно напоминает Калипсо; последнее соображение способно представить, быть может, даже и в несколько неожиданном свете события, произошедшие на Олимпе непосредственно перед «освобождением» Одиссея. Чтобы вернее познакомить читателя с их сутью, мы попытаемся изложить их в драматической форме, в виде нижеследующей сцены.

Зевс величаво восседает, не произнося ни слова. Прямо об этом в тексте не говорится, но какие-то неуловимые намеки дают нам понять, что это – его перманентное состояние.

Входит Афина.

А ф и н а. Да, справедливость теперь ровным счетом ничего не стоит. Вот Одиссей, например, справедлив так, что разве только тебе, отец, уступит, – а посмотрите, каково ему приходится: на далеком острове, без корабля, без товарищей. И это – в то самое время, когда его горячо любимому сыну головорезы угрожают расправой. Вот, значит, как высоко вы, боги, цените справедливость!

3 е в с. Дочь моя, ну что ты такое говоришь! Ведь ты же сама придумала замечательный план, как вызволить Одиссея из всех опасностей и вернуть домой. Что же до его сына Телемаха, то и тут, я думаю, ты вполне можешь справиться сама. Ну, пусть даже ему и готовят засаду – разве не в твоих силах устроить, чтобы он в нее не попал? Ведь так, а? (Обращаясь к Гермесу.) А ты, любезный Гермес, отправляйся к Калипсо и сообщи ей, что всё, что тут придумала Афина, совершенно точно совпадает и с нашей волей, которую, как ей должно быть известно, всегда следует неукоснительно выполнять.

Гермесу остается только ответить что-нибудь вроде «Слушаюсь, ваше превосходительство!» для того, чтобы развить этот «официальный гротеск» в сторону наиболее выразительной абсурдности; заметим, однако, что, несмотря на откровенность идеологической установки, приведенная сцена описывает положение вещей, характерное для только формально патриархального общества.

Чтобы нагляднее разъяснить этот тезис, можно привести еще одну сцену – на сей раз уже из современной японской жизни, где «патриархальные ценности» нередко тоже остаются на уровне простой декларации. «Однажды, – сообщают чешские журналисты, – мы были свидетелями торга в крестьянской семье... Все переговоры, естественно, велись с главой семьи. Мужчина сидел на татами у большого хибати и с серьезным видом дымил сигаретой в длинном мундштуке. За ним на корточках сидела его супруга – ничего не значащая тень великого мужа. Но она с большим вниманием следила за тем, что говорит глава семьи, и, когда ей что-то не нравилось, она начинала очень вежливо шептать ему на ухо. Мужчина кашлял, некоторое время курил и затем высказывал новую мысль, словно она только что пришла ему в голову. Тень за его спиной удовлетворенно кивала головой и продолжала почтительно слушать».