Справа стояло большое кирпичное строение с маленькими окошечками под крышей, к двери вели шесть ступенек, над входом виднелась большая вывеска. «Gasthaus zum Kronprinz»[98] — гласила крупная надпись, которую, можно было прочитать и в полутьме.

Липинский передвинул на поясе кобуру с пистолетом и взялся за ручку двери. Дверь открылась, и он вошел. Карел сунул пистолет в карман и последовал за ним.

Трактир был ярко освещен двумя керосиновыми лампами. Помещение было отделано полированными дубовыми панелями, на потолке висела тяжелая люстра из оленьих рогов.

— Хайль Гитлер! — сказал сухощавый человек за стойкой, а толстая женщина, сидевшая в дверях кухни, повторила:

— Хайль Гитлер.

Карел уселся у входа на тяжелый резной стул.

— Добрый вечер, — сказал Липинский, приложив руку к козырьку. — Пиво найдется?

Женщина и человек за стойкой с любопытством поглядели на Карела.

— Для своих людей у нас есть хорошее пиво, — сказала женщина резким каркающим голосом. — А вы оба немцы?

Липинский усмехнулся.

— А разве мы похожи на американцев?

Пожилой человек за стойкой откашлялся.

— Вы-то, герр фельдфебель, не похожи, но вот тот, другой…

И он указал трубкой на Карела.

— Рабочий батальон, — объяснил Липинский. — Мы стоим тут, поблизости, на холмах. Так получим мы пиво?

Трактирщик ополоснул кружку и звякнул ею о пивной кран.

— Вчера к нам заходили двое ваших унтер-офицеров. Есть еще какие-нибудь новости?

— Мы ничего не знаем, — признался Липинский. — Наше подразделение перебросили сюда только сегодня утром. Мы уже неделю не читали газет и не пили пива. Рассказывайте вы.

— Русские уже в предместьях Берлина, — начала женщина дрогнувшим голосом. — И в Лейпциге. Американцы заняли Нюрнберг.

Липинский взял кружку и жадно напился. Другую кружку он отнес Карелу.

— А Берлин уже пал? — спросил он, повернувшись спиной к стойке и с улыбкой переглянулся с Карелом.

— О господи, еще нет! — испугался трактирщик. — Но дело идет к этому. Мы и здесь их ждем с часу на час.

— Я думал, сюда придут американцы, — сказал Липинский, снова подходя к стойке. — А мы от них как раз и удираем.

Трактирщик сердито почмокал.

— Дурачье, — заметил он, — почему вы не сдались в плен? От русских вам не будет пощады.

Липинский удобно оперся локтями о стойку.

— Американцы или русские, не все ли равно? — сказал он. — Так и так — войне конец.

Супруги молчали, тупо уставясь на пивные краны.

— Да, к сожалению, война кончается, — произнесла наконец женщина. — Что-то с нами будет?

— А чего вы боитесь?

Трактирщик налил Липинскому еще кружку пива и с доверительным видом нагнулся к «фельдфебелю».

— Как ты думаешь, приятель, — тихо спросил он, — оставят нас русские тут? Не погонят в Германию? Этот трактир я держу уже больше сорока лет, он мне еще от отца достался… Отец его и построил. Вся деревня была немецкая, только несколько семей чешских, да и те удрали в тридцать восьмом году. Я никогда не знал ни слова по-чешски и сыновей тоже выучили только немецкому языку. Оба служили в СС, один убит в России, другой попал в плен. Против чехов я ничего не имею, торговля у меня всегда шла хорошо, и я помогал немецким патриотам. Сам Конрад Генлейн ночевал у меня, когда бежал из Карловых Вар. В чем меня могут обвинить?

Липинский улыбался и водил пальцем по лужице пива на стойке.

— Говорят, теперь всех немцев переселят в Германию, — всхлипнула женщина. — Я не переживу этого. О господи, я здешняя уроженка, в Германии у меня нет никого, я там и не бывала никогда. Ну как можно выселять меня туда?

Липинский невесело усмехнулся.

— А к чехам, к чешским семьям, что жили тут, вы хорошо относились? — спросил он.

Старик испуганно заморгал, не сводя глаз с пивного крана.

— Чехи сюда уже не вернутся, — сказал он. — С какой стати им возвращаться?

— Они тоже родились здесь, у них здесь тоже были дома. Каждый хочет вернуться в родные края.

Женщина у двери тихо заплакала, утирая глаза большим белым платком.

— Вот видишь, Руди, вот видишь!

Старик все еще тупо смотрел в одну точку.

— Жилось вам тут хорошо, — продолжал Липинский. — Говорили вы на родном языке, учили на нем своих детей. Чего ж вам не хватало? Этот край издавна принадлежал чехам, они вас не выгоняли, не обижали. А вы пошли за Генлейном и за Франком. Зачем? Нечего теперь обижаться, если чехи выгонят вас, отправят туда, куда вы стремились.

Трактирщик неподвижно сидел за стойкой и тяжело дышал.

— Черт бы побрал их всех! — хрипло сказал он. — И Генлейна и Гитлера! Жаль, что я не зарезал Генлейна, когда он у меня ночевал. А я его угощал! Я ему руку целовал, благодарил за то, что он сделал для нас, судетских немцев! Осел я этакий, дубина!

Старик в отчаянии опустил руку, стукнулся лбом о стойку, сбросив с нее кружки, и вцепился себе в волосы. Его жена громко рыдала, восклицая:

— Руди, Руди, перестань!

Липинский допил пиво и вытер рот рукой.

— Ну, нам пора, — сказал он и подал трактирщице руку. — Далеко отсюда до границы?

— До какой границы? — недоуменно спросила она.

Липинский усмехнулся.

— До бывшей республики.

Старуха подперла рукой подбородок.

— Граница проходит над самой деревней, на перевале. — Она взглянула на мужа, который с убитым видом опирался локтями на стойку. — Он с ума сойдет, — шепотом сказала она Липинскому. — И подожжет трактир. Эти два унтер-офицера вчера так ему и сказали. Они были пруссаки. Как они насмехались над мужем! Мол, судетские немцы — самые безмозглые из всех «фольксдейче». Надо было, говорят, перестрелять вас, как евреев и цыган. В Германии вы, мол, никому не нужны, вы там такие же чужие, как в Чехии. Зачем же они так играли нами, зачем обманывали?

Липинский и Карел молча пошли по притихшей деревне. Лишь в дальнем конце ее глухо выла собака.

— Не могу я их жалеть, — заговорил Липинский, когда они поднимались по склону холма. — Хоть и знаю, что им тяжело уезжать отсюда. Но ничего не поделаешь. Иначе не будет покоя ни у вас, ни в Польше… Вот и мне самому, — он улыбнулся, — нелегко будет объяснить, почему я столько лет носил этот мундир. Почему я согласился надеть его, почему не бежал на Восток, как мой младший брат Штефан, почему не бунтовал, не сопротивлялся? Может быть, меня и осудят. Но я не стану жаловаться и строить из себя обиженного.

После полуночи рота снова двинулась в путь. Впереди шли Липинский и Карел, в середине колонны Кованда вел под уздцы кобылу, на которой покачивался Станда. Рота шла по три человека в ряд, выслав вперед дозор из шести человек. Небо было чисто и полно звезд, легкий ветер шелестел в листве, а дрожащие лунные блики и тени скользили по темной дороге.

5

В пять утра Фера и Ота Ворач донесли, что за перевалом, к которому медленно продвигалась рота, появился немецкий патруль из трех человек. Остальные дозорные продолжали прятаться в кустах вблизи от патруля. Рота остановилась и взволнованно ждала, что решат Карел и Липинский.

— Начинается заваруха, — прошептал Кованда Станде. — Но ты ничего не бойся. Держись крепко за гриву и закрой свои слепые глаза. А как откроешь их, все уже кончится.

Липинский предположил, что патруль послан каким-то отступающим немецким отрядом. По его мнению, дозорным необходимо было подкрасться поближе к патрулю и залечь в засаде, на случай если понадобится захватить этот патруль. Сам он поведет роту в ту сторону. Дальше придется действовать смотря по тому, как отнесутся к ним немцы.

— Мы не можем больше ждать и долго скрываться, — сказал Липинский Карелу. — Да и я ведь все еще военный и отступаю с трудовой ротой. Я в мундире… — он усмехнулся, — и в чине фельдфебеля!

Карел дал пистолеты еще двум товарищам и послал их вперед вместе с Ферой и Отой. Потом обошел колонну.