Олин молчал, но как он ни упрямился, в глубине души он не мог отрицать, что капитан прав. Ему даже хотелось верить, что Кизер прав, ибо Олину давно стало ясно, что он окончательно порвал с коллективом и в роте никто не сочувствует ему. А думать, что Германия проиграет войну, он попросту не решался. Каждый раз после разговора с Кизером он еще отчетливее сознавал безвыходность своего положения и изо дня в день упорно раздувал в себе ненависть к тем, кто, как ему казалось, настроил против него коллектив. Особенно сильно ненавидел он Гонзика.

Олин поколебался в последний раз, преодолевая стыд, но когда капитан повторил свой вопрос, Олин выложил ему все, что знал, уже не чувствуя ни стыда, ни угрызений совести. Наоборот, он ощутил даже некоторое удовлетворение.

— Да, этот человек сам не раз признавался, что он коммунист. С десятником в Касселе он обменивался коммунистическим салютом «Рот Фронт». На канале в Саарбрюккене он встречался с пленными сербами и носил им еду. Рота ему верит и идет за ним, сегодня утром это вполне подтвердилось. Он учит их русской азбуке. Он виновник всех беспорядков в роте.

Капитан слушал эти слова с глубоким удовлетворением и молча усмехался в темноте.

— И ты сможешь доказать все это? — спросил он. — Сможешь повторить это при нем?

Олин поколебался, но лишь на мгновение.

— Да. В любой момент, — ответил он. — Все это правда.

Кизер долго молчал, потом уже сквозь сон заметил:

— Надо было сказать это уже давно!

В дверь постучали. Задремавший было Кизер проснулся.

— Кто там? — сердито окрикнул он.

— Рядовой Липинский, — отозвался голос за дверью. — Телеграмма из штаба батальона.

— Войдите! — проворчал капитан.

Вошел дежурный Липинский.

— Зажгите свет! Прочтите! — приказал Кизер, садясь на кровати.

— «Штаб батальона доводит до сведения всех рот и их командиров, что штаб передислоцирован из Майнца в Мерзенбург. Адрес… Телефон… Почтовый ящик…» — медленно читал Липинский, стоя навытяжку.

Капитан почесал голову.

— Так, так, — сказал он и снова лег. — С этим можно было подождать до утра. Покойной ночи!

Липинский погасил свет и тихо закрыл за собой дверь.

Было уже далеко за полночь, когда Кизер и Олин уснули. Проснулись они уже после того, как рота ушла на работу. Капитан быстро оделся и поспешил в контору.

— Почему вы не разбудили меня? — упрекнул он Нитрибита. — Есть важное дело. — Он кивнул на телефон. — Соедините меня с гестапо.

7

Рано утром старый Моравитц пришел доложить, что десятник Бегенау не вышел на работу, а пленного француза Жозефа Куртена нет тоже. Леман принял это сообщение хладнокровно, а Гонзика оно заинтересовало. По дороге в главную контору, куда он шел сдавать ежедневную сводку, Гонзик остановился около слесарных мастерских, где работали пленные французы. Он знал этих веселых парней и иногда приходил к ним рассказать новости, услышанные от Трибе. Сейчас он осведомился, тут ли Жозеф Куртен, но пленные лишь пожимали плечами в ответ. Только коротышка Жаке шепнул Гонзику, что Жозефа всюду ищут со вчерашнего дня, он не вернулся с завода в лагерь.

Возвращаясь в контору, Гонзик увидел, что навстречу ему со всех ног бежит Кованда. Губы у него опухли, лоб был залеплен пластырем.

— Липинский ищет тебя с утра! — крикнул он. — Он там, у нас, запрятался в штабелях и все беспокоится о тебе. Говорит, ты ему нужен до зарезу.

Липинский стоял в самой середине лабиринта штабелей, опершись плечом об один из них. Увидев Гонзика, он отбросил сигарету и, обрадованно улыбаясь, пошел ему навстречу.

— Я уже думал, что не дождусь вас, — сказал он. — Думал, что уже поздно. — Он поднял с земли старый, потертый портфелик.

— Это же мой портфель! — удивился Гонзик.

— Правильно, ваш. И то, что в нем, тоже ваше, — отозвался Липинский и раскрыл портфель. Внутри оказались старые серые брюки Гонзика и какой-то коричневый пиджак.

— Да ведь это пиджак Пепика?! — недоуменно воскликнул Гонзик. — Зачем вы принесли его?

Когда через полчаса завыли сирены и Кованда заглянул в проход между штабелями, он увидел, что Гонзик и Липинский обмениваются крепким рукопожатием.

— Спасибо вам, — сказал Гонзик. И, к удивлению Кованды, он обнял и расцеловал Липинского.

— Эй, — крикнул Кованда. — Если вы долго будете любезничать, то, чего доброго, обнявшись, так и угодите в могилу. Не совестно вам, а еще взрослые! Не слышали, что ли, сирену?

— Пошли со мной! — предложил Гонзик Карелу и Кованде, когда все трое выбежали на дорогу, ведущую к бомбоубежищу.

— Опять ты что-то затеял, — ворчал Кованда по дороге к ближнему леску. — Забыл уже о Миреке и Руде?

— Сегодня я не могу идти в штольню, — ответил Гонзик. — Именно сегодня. А поговорить с вами нужно.

Они вышли на опушку редкого леска. Завод с наполовину укороченными трубами уже скрылся в дыму, как детская игрушка. Гонзик раскрыл портфель, вынул пиджак и брюки и стал снимать с себя форменную одежду.

— Хочу попрощаться с вами, — сказал он, смущенно улыбаясь. — Я больше не вернусь в школу и на завод. Там меня уже поджидают или вот-вот придут арестовать. Олин выдал. Липинский принес мне эту одежду. Пиджак — Пепика. Вы ему потом скажите, что это я взял. В форменке не убежишь.

Кованда и Карел вытаращили глаза.

— Кого выдал Олин? — с трудом выговорил Кованда. — И куда ты хочешь удрать? Ни черта не понимаю!

— Капитану нужно развязаться со вчерашней историей, — объяснил Гонзик. — Ты для него уже не важен. Он хочет захватить того, кто подстрекает роту, и Олин сказал ему, что это я, рассказал о пленных сербах на канале, о случае с московским радио…

— Ну, это, положим, устроил я! — гордо возразил Кованда.

— Олин этого не знает, ему всюду мерещится моя рука. Липинский стоял за дверью и слышал многое другое. Помнишь, Карел, десятника в Касселе и старого Швабе? Их тоже выдал Олин, оба теперь в концлагере. Мне надо бежать, иначе меня ждет та же участь.

— Мы пойдем с тобой, — сказал Кованда. — Не отпускать же тебя одного. Как-нибудь выпутаемся, не пропадем.

Гонзик покачал головой.

— Пока я скроюсь поблизости, в соседней деревне. У меня там есть знакомый, но я не могу привести к нему целую компанию. Побуду у него денек-другой, а потом отправлюсь восвояси… Тянет меня в Берлин, — добавил он тихо. — Ведь там… Кетэ.

Карел пригорюнившись сидел на пеньке и играл хвойной веточкой.

— Слушай, Карел, — продолжал Гонзик. — Ты должен закончить то, что мы начали вчера. Не уступайте! Ребята были готовы на все, только ты не робей, не трусь. Вчера немцам не помогло бы и оружие, Кизер понял это. Ему стоило колоссальных трудов создать впечатление, что он все-таки взял верх. Но впечатление — одно, а дело — другое, и он это ясно почувствовал, потому и решил отыграться на мне. И отыгрался бы, не будь Липинского. Липинский меня спас, мы должны помнить об этом, когда наступит развязка. А ее уже ждать недолго.

С Олином рассчитайтесь, как сами решите. С немцами тоже, если представится возможность. Но никогда, даже если будете карать виновных, не поддавайтесь слепой мести, ненависти, ярости. Иначе — позже вы сами пожалеете об этом, отравите себе радость победы.

Ну, вот и все, — тихо закончил Гонзик. — Что еще сказать напоследок? Мне очень бы хотелось идти с вами до конца. Я потому и остался. Ведь мы словно росли вместе. А ребята и в самом деле выросли. Жизнь здесь открыла им глаза, ребята стали бдительными, научились не верить посулам и притворству. Этому их не выучила бы никакая школа.

Приунывший Кованда сидел на земле, упершись головой в колени.

— Ни по ком мы не будем так скучать, как по тебе, Гонзик, — сказал он. — Для меня, старика, ты — светлый пример, я за тобой пойду в огонь и в воду. Крикни ты мне вчера «прикончи Нитрибита», я бы кинулся на него, разбил ему рыжую башку. Не подумал бы и о себе. Я своих детей так не любил, как тебя… — Кованда сильно смутился при этих словах. — Не знаю, чего бы я не дал, чтоб снова встретиться с тобой где-нибудь у нас, в деревне. Обязательно надо встретиться, — воскликнул он почти с отчаяньем. — Обещаешь? Если мы оба останемся живы, надо встретиться!