6

Капитан сильно изменился за последнее время. Это заметили и немцы, и чехи, и все тщетно гадали, каковы причины перемены, отразившейся на лице Кизера, в его поведении, манере разговаривать. Тщеславный горбун, которому всегда не хватало властности и умения быстро принимать самостоятельные решения и руководить людьми, вдруг стал по-воински решительным и непреклонным. Он мог сам ударить человека, пнуть его ножкой в начищенном сапоге, вспылить и накричать; лицо его наливалось кровью и искажалось от злобы. Это был уже не прежний самодовольный, улыбчивый начальник, склонный к помпезности, любивший хорошие сигары, щегольски сшитый мундир. Теперь он проникся сознанием своего командирского долга и уже не оставался равнодушным к фактам, первым из которых был столь постыдный для него случай — побег двадцати трех чехов. Тогда Кизер впервые долго размышлял о себе и о вверенных ему людях и наконец пришел к выводу, что сам повинен в разложении роты и когда-нибудь его призовут к ответу за все упущения и промахи.

Массовый побег из комнаты номер восемь был не последним. В конце января сбежал Франта Куспиш и исчез бесследно, словно сквозь землю провалился, хотя капитан принял все возможные меры, уведомив полицию и воинские патрули на всех станциях от Лейпцига до Дрездена. Розыски продолжались две недели и ни к чему не привели, а в конце февраля сбежали Енда Клос и Эман Кантор, и через неделю еще четверо. Троих из этой семерки поймали: двоих на лейпцигском вокзале и третьего на самой границе, в Шумавских лесах. Капитан торжествующе объявил об этом в роте, подчеркнув, что с беглецами поступят, как с дезертирами.

— Мы уже не намерены перевоспитывать и убеждать вас, — кричал он. — У нас сейчас есть дела поважнее, мы не можем снисходительно наблюдать, как рота нарушает дисциплину и пренебрегает приказами.

Капитан проговорился. Он высказал мысль, которая мучила его в долгие бессонные ночи, которая так изменила его характер: сейчас решается вопрос о жизни и дальнейшей судьбе немецкого народа. В момент рокового поединка, глубоко изменившего всю жизнь Германии, ему не до таких мелочей, как убеждение двух сотен чехов в необходимости повиноваться. Он сам, как командир роты, не может теперь принимать жалобы и выяснять, за что именно ефрейтор Гиль надавал оплеух Ферде Коцману, а фельдфебель Бент до крови избил полуслепого Станду. Гонзику и Карелу, пришедшим жаловаться на это, капитан указал на дверь, заявив, что ни на что другое они рассчитывать не могут. Когда оба представителя роты заговорили о том, что с тотально мобилизованными чехами обращаются, как с пленными, а это противоречит прежним заверениям самого капитана, Кизер не мог удержаться от смеха, он смеялся до слез.

— То, что я говорил прежде, теперь не имеет силы, потому что и вы уже не те, что были прежде. Надо исходить из конкретной обстановки. Ефрейтор Гиль и фельдфебель Бент должным образом реагируют на ваше вызывающее поведение. И вообще все это чепуха, — заключил он. — Сейчас решаются гораздо более важные для нас дела.

Да, только об этих делах и думал Кизер в последнее время, напряженно ища для себя выход. Сомнения все сильнее овладевали им, хотя казалось, что он стал суровее. На самом деле Кизер только ослабил вожжи, разрешив своим подчиненным всяческий произвол, не принимая мер против творимых ими безобразий. Наоборот, он скорее поощрял их, так что солдатам казалось, что они действуют правильно, в духе желаний и указаний командира. Разве не сказал он на последнем совещании, что настало время, когда допустимы и далее нужны крутые меры. Подчиненные так и поступали: Гиль свирепо лупил всякого, кто осмеливался возразить ему или, по его мнению, лениво и небрежно выполнял приказания. Бент издевался над ненавистными чехами, изобретая для них всевозможные унизительные работы и зачастую провоцируя их на отчаянное сопротивление. Только это ему и нужно было. Особенно допекал он двенадцатую комнату, в частности Карела. Насмешливое повиновение Карела выводило фельдфебеля из себя, Бенту больше всего хотелось унизить этого сильного, уверенного в себе парня, хоть раз увидеть его подавленным, смирившимся.

Чехов из двенадцатой комнаты каждую субботу назначали чистить клозеты. «Руками, голыми руками!» — всякий раз распоряжался Бент, поигрывая пистолетом.

Однажды в пьяном виде он приказал мыть пол в комнате зубными щетками. Время было уже позднее, почти полночь. Парни опустились на корточки и стали дюйм за дюймом скрести пол намыленными зубными щетками. Бент стоял в дверях и пьяно икал; потом свалился и уснул. Ребята вынесли его в коридор и положили в темном углу на холодный кафельный пол. Там его нашел утром дежурный Рорбах. Одежда Бента была вся прожжена сигаретами, лысая голова измазана сапожным кремом; фельдфебель так простудился, что две недели провалялся в жару.

Остальные немцы не зарывались так, как Бент, а свирепый Гиль до поры до времени не наталкивался на отпор. Но однажды, — как раз во время болезни Бента, — Кованда на оплеуху Гиля недолго думая ответил таким ударом, что у ефрейтора подкосились ноги и на губах показалась кровь.

Это случилось утром, до начала работ, Гиль был еще без мундира, и пистолета при нем не было.

Кованда остался стоять около присевшего на корточки Гиля, хмуро ожидая, когда ефрейтор встанет на ноги. Тот вскочил и набросился на него, они сцепились и, молотя друг друга кулаками, покатились по полу. Чехи тесно обступили их, но Кованда не нуждался в помощи. Капитан с Нитрибитом, Гюбнером и Куммером не успели еще протолкаться к дерущимся, как Кованда уже сидел на Гиле и, придерживая его одной рукой, другой лупцевал по физиономии. Товарищи с трудом оторвали его от Гиля. Кованда яростно размахивал кулаками и порывался снова накинуться на обидчика, потерявшего сознание.

Вся рота выбежала в коридор и тесным кольцом окружила Кизера и его группку, так что Бекерле, Липинский, Миклиш и Рорбах не могли протолкаться к ним.

Кизер пришел в ярость.

— Уведите его! — приказал он Нитрибиту, кивнув на Кованду. — И сдайте в гарнизонную комендатуру. Немедленно! Тотчас! — взвизгнул он, топая ногой.

Нитрибит ухватил Кованду за плечо, но тот одним движением сбросил его руку и отер кровь с лица.

— Скажи им, — тяжело дыша, обратился он к Гонзику, — что мне теперь все равно. Пусть они меня пристрелят, но первому, кто меня тронет, я оторву башку.

Куммер, стоявший рядом с капитаном, быстро перевел ему слова Кованды. Но тут к ним подошел Гонзик. Кизер удивленно взглянул на него.

— Герр капитан, — решительно начал Гонзик, — арестовав Кованду, вы допустите такую несправедливость, с которой мы не можем смириться. Ефрейтор Гиль беспричинно напал на Кованду, даже не сказав ему ни слова. Разве вашим подчиненным разрешено ни с того ни с сего избивать людей в роте? Может ли чешский рабочий соблюдать дисциплину, если его наказывают без оснований?

Капитан злобно прищурился.

— Это что — приказ, как нам поступать? Уж не хотите ли вы предписывать, как с вами обращаться?

— Мы требуем человеческого обращения.

— Требуете? — прыснул капитан. — Требуете?

— Иначе нам придется обратиться в другое место.

— А куда? — рявкнул капитан. — Куда?

— Хотя бы в штаб батальона.

— Та-ак! — протянул капитан. — Вы, стало быть, угрожаете?

— Мы только хотим справедливости.

— Кованда будет примерно наказан!

— За то, что Гиль за здорово живешь избил его?

— Избил Кованду? — саркастически рассмеялся капитан, кивнув на поднимающегося с полу Гиля. — А как прикажете отнестись к этому факту? Как?

— На Кованду напали, и он защищался, — упорствовал Гонзик. — Каждый из нас поступил бы так же. Рядовой Бекерле и унтер-офицер Миклиш видели, как это произошло. — Гонзик повернулся к переводчику и сказал по-чешски. — Подтвердите же, ведь вы свидетели. Почему вы молчите?

Куммер растерянно оглянулся и увидел, что на него обращены взгляды всей роты, теснившейся в коридоре.