— Не только нам с тобой, — сказал Гонзик, вставая. — Все должны встретиться. Такая дружба, как наша, не забудется ни через год, ни через десять лет… Ну, я пойду. — И он протянул товарищам руки. — А если вы попадете на родину раньше, передавайте там привет всем… и всему!
Сквозь дымовую завесу вдалеке снова стал виден завод. С укороченных труб монотонно завыли сирены. Край ожил.
Трое товарищей обнялись, и Гонзик, взяв под мышку портфель, направился в глубь леса. Иногда он останавливался, оборачивался, а Кованда и Карел махали ему, пока он не исчез из виду. Потом, засунув руки в карманы и наклонив головы, они медленно и молча пошли по проселочной дороге, обратно к заводу. Дойдя до сухого, придорожного деревца, оба, как по команде, остановились, подняли головы и оглянулись.
Еще совсем недавно по обе стороны дороги колосилась золотистая нива, прибитая к земле взрывной волной, а справа, в поле, виднелись глубокие воронки, и пыльная, пересохшая земля жадно всасывала кровь Мирека. Теперь поле было низкое и темное от весенней влаги, воронки на нем засыпаны и земля перепахана; тщетно вы искали бы кровавые пятна. Но кровь погибших товарищей осталась в земле, и, быть может, на этом самом месте вырастет алый мак или ржаной колос…
Карел и Кованда долго смотрели на поле, потом поглядели в глаза друг другу и, крепко взявшись за руки, зашагали к заводу.
Перед деревянным домиком конторы Дикергоф и Видман стояла крытая серая машина. За рулем лениво развалился шофер в темной фуражке и дремал, надвинув ее на глаза.
— Слушай-ка, — сказал Кованда Фере. — Зайди вот в ту будку и спроси Гонзика. Не умеешь по-немецки? Не важно! Главное, высмотри, что там делается. Потом расскажешь. Ты им скажи: «Kamarad Hans hier? Ich sprechen»[90]. Ну, дуй, я тебе потом все объясню. Фера пошел и скоро вернулся.
— Прежде ты мне скажи, где Гонза, — заупрямился он, и Кованде пришлось все рассказать.
— Черт подери! — одобрительно свистнул Фера. — По-моему, он удрал в самое время. Там его ждут двое. Вперся я туда, а один вскакивает и говорит тому, однорукому: «Das ist er, nicht wahr?»[91] Однорукий сказал, что нет. Потом я спрашиваю, где Гонза, мне, мол, надо с ним поговорить, я его подожду здесь. И сел на скамейку.
— Как же это ты ему объяснил? — недоверчиво усмехнулся Кованда.
— Как да как! — обиделся Фера. — Дурак я, что ли? Говорю: «Kamarad Hans nicht hier? Ich sprechen Kamarad fiel schlecht Sache. Muss Dolmetscher. Ich sitze, warten, er kommt hier fertig»[92]. А тот, другой, что остался сидеть, вдруг как вскочит и поддал ногой мой стул. Я встал и говорю спокойненько: «Du Lümmel, paar Arschritt will nichts? Ich Arbeiter, du Sack, heil»[93]. И не успели они меня выставить, как я сам ушел.
Несколько дней вся рота с опаской ждала результатов розыска и очень боялась за Гонзика. Но его не поймали и не повели в наручниках в гестапо, как обещал взбешенный капитан. На другой день, во время воздушной тревоги на заводе, сбежали Йожа Сербус, Тонда Досоудил и Франта Чижек; попался только один из них. Тогда капитан и начальник веркшуцовцев приняли новые меры. Тотально мобилизованных чехов обязали во время тревоги отправляться в бомбоубежище. По тем, кто побежит в поле, веркшуцовцы, расставленные около завода, получили приказ стрелять. В казарме ночной караул увеличили до четырех человек — двое немцев обходили коридоры, двое патрулировали по улице.
Кованде все сошло с рук.
8
Мы сидим в, низком, сыром подвале. Свет погас. Фрау Рейнгард сипит через свою серебряную трубочку, фрау Крегер кашляет в платочек, герр Кунце неподвижно лежит на скамейке, завернутый в одеяло; кажется, что он мертв — ни движения, ни жеста, никаких признаков безумного страха за свою жизнь.
Гул самолетов приближается, нарастает, заполняет собой все. От адского воя моторов воздух оглушительно вибрирует, зенитки гремят и беснуются, потом раздается взрыв. С потолка в темноте сыплется штукатурка; слышно, как над нашими головами под напором взрывной волны хлопают двери; мы присели на корточки, около меня Маргарет, она впилась ногтями мне в руку, а я машинально повторяю: «Спокойно, спокойно, спокойно, спокойно!»
Из подвала во двор ведут отдушины, через них к нам вместе с воздухом проникает запах дыма и чад пожара. Визг женщин тонет в адском грохоте. Подвал ходит ходуном, как торпедированный корабль.
И вот уже слышен только грохот самолетов над головой. Расправив кровавые крылья, они улетают, и постепенно затихает их рев.
Я бегу вверх по лестнице. Земля вокруг покрыта пылью, застлана дымом. Француз Жульен из соседней палаты, — ему не по силам ходить в подвал, — во время налета слез с постели и на четвереньках пополз в убежище, но около лестницы потерял сознание и, весь потный, лежит на каменном полу. Его истощенное лицо в копне черных волос бледно как мел, кулаки сжаты, зубы стиснуты, рот приоткрыт и словно перекошен бешеной ненавистью и злобой. Я беру его на руки и несу в палату. Он легок, как перышко, и тонок и хрупок, как марципановая кукла.
Через двор и главные ворота я выбегаю на площадку перед больницей. На пустыре перед зданием зияют шесть глубоких воронок, над городом стоит дым пожаров, слышен прерывистый вой сирен.
Приезжают первые автомашины с ранеными и мертвыми.
Я помогаю Маргарет таскать носилки. Она сильная, как парень. Мы носим погибших в мертвецкую и складываем рядами на каменный пол.
— Страшно! — говорит Маргарет, опираясь на меня. — Страшно! — И поднимает ко мне пепельно-бледные губы.
Кажется, я утверждал, что избавился от страха смерти? Как это было глупо и самонадеянно! Стоит только закрыть глаза, и страх снова поднимает голову. У него облик тех мертвецов, воспоминание о которых ужасно, от него я никогда не избавлюсь. Вид их навсегда останется в моей памяти.
Стоит только закрыть глаза, и снова вспыхивает призрачное, но жгучее пламя страха, и голос его, затихший в череде дней, снова звучит пронзительно и резко; от него не избавишься, его не перекричишь, не заглушишь…
Мои товарищи прибежали из школы, они страшно рады, что я жив. В городе прошел слух, что больница сгорела дотла.
Врачиха принесла мне бумажку из штаба батальона, в ней говорится, что мне предоставлен шестинедельный отпуск для поправки здоровья. Через семь дней мне разрешат уехать домой.
Какая радость! Я даже не рассчитывал на это, ни разу не подумал, что болезнь поможет мне избавиться от коричневого обмундирования, которое сейчас висит в шкафу, у изголовья моей постели. Признаюсь, я не особенно жаждал этой поездки, ведь дома даже не знают, что со мной произошло. Родителям я пишу письма, полные юмора и оптимизма, расхваливаю здешние условия, расписываю им идиллию, где нет ни пожаров, ни развалин, ни воя сирен, ни грохота самолетов, идиллию, при которой живется спокойно, без страха и треволнений.
Неужто я в самом деле утратил вкус к сладкому слову «домой»?
Нет, не утратил! Именно сейчас оно возвращается ко мне, подобно эху, и никогда еще это слово не было для меня таким отрадным. Никогда я не воспринимал его во всей глубине, а теперь я его выстрадал, я, человек, мысленно уже давно похоронивший себя для своих близких, смирившийся с мыслью, что никогда не увижу их. Смысл этого слова вдруг сливается в моей душе с образом лампы над столом. Отец нацепил старенькие стальные очки и жилистой, трудовой рукой держит газету. Напротив сидит мать и штопает чулки… Тихонько играет радио, на стене тикает будильник, кругом так тихо, мирно, спокойно…
И мне вдруг страстно захотелось избавиться от безумного страха смерти, который постоянно гнетет меня!
Прочь, прочь из Германии, из этих чужих и страшных мест!
Еще неделя! Надо ждать целых семь дней!
Дождусь ли я? Доживу ли?
Какой жестокий, нескончаемый срок! Какой нестерпимо долгий! Хорошо бы поехать сейчас же, сию минуту! Я словно боюсь опоздать… и почему мне вдруг опять страшно?
Ночью Маргарет пришла ко мне и села у постели. Ее горячие руки дрожали. Проснулся старый Кунце, глухо покашлял в подушку, попытался притвориться, что снова уснул, но кашель выдал его.
Я потихоньку встал и пошел с Маргарет по темному коридору в прихожую. Света не было, в дежурке спала сестра Анна-Мария, в коридоре на носилках лежал труп Жульена. В колеблющемся свете свечи его лицо казалось высеченным из белоснежного мрамора, в нем было что-то мрачное, сатанинское.
В прихожей стоят шкафы с медикаментами, стеклянные баллоны с газом для пневмоторакса, стол и стулья. Маргарет поставила свечу на шкаф, дверь в коридор оставила чуть приоткрытой, чтобы услышать звонок или зов из палат, и отдалась мне на столе, с которого поспешно убрала самовар, пачки бинтов и марли…
Потом мы вместе выкурили одну сигарету и перенесли стол за шкаф, чтобы нас не могли увидеть из коридора, а свечу поставили перед дверью.
Я проспал до полудня.
После обеда Маргарет шепнула мне, что мы забыли поставить на место стол в передней, и чтобы ночью я пришел в беседку в кустах, напротив моих окон..
Смеркается. Вошла Маргарет с зажженной свечой в руках и принесла мне ужин. Мы оба взглянули на свечу и засмеялись.
И вот я снова один. Я лежу на спине, в палате быстро темнеет. Широко раскрытыми глазами я смотрю в потолок, размышляю и, при свете карманного фонарика, пишу эти строки.
Старый Кунце уснул в своем углу.
Тишина.
Медленно близится ночь…