Дверь открылась не сразу, хозяйка улыбнулась гостю — «Добро пожаловать» — и повела его по длинному коридору, освещенному только светом, падавшим из верхней застекленной части двери. Окна комнаты Кетэ Шуберт выходили в сад, заросший густыми кустами смородины, шиповника и крыжовника.

Дальний конец садика у реки занимали тщательно обработанные грядки капусты, лука и салата. В комнатке стоял диван, круглый столик и четыре стула; в простенке между окнами висело большое овальное зеркало.

— Так вот вы какой! — сказала Кетэ, стоя у стола и глядя на Гонзика большими карими глазами, которые оставались серьезны, хотя ее маленький красивый рот весело улыбался. — А я вас представляла совсем иначе. Ну, добро пожаловать таким, какой вы есть!

Гонзик смущенно улыбнулся, теребя свою шапочку.

— А нельзя ли узнать, каким именно вы себе меня представляли?

Кетэ села за стол, спиной к окну, в которое лился яркий дневной свет, а Гонзик уселся напротив.

— Я представляла себе вас… сильнее, шире в плечах… Извините.

— Значит, вы знали, что я приду?

Девушка кивнула, и солнце позолотило ее густые светлые волосы и покатые плечи. Ростом она была с Гонзика, и по рукам, лежавшим на столе, как-то чувствовалось, что сама она тоже сильный человек, сильный не только физически. Похоже было, что ее маленький, улыбающийся рот может быть суровым, и Гонзик вдруг проникся уверенностью, что этот рот с двумя рядами крепких ровных белоснежных зубов умеет молчать о душевных муках и самых сокровенных тайнах.

— Ваш отец писал вам обо мне?

Она удивленно подняла брови.

— Отец? Кто вам говорил о моем отце? У меня нет родителей.

— А мне сказали, что Ганс Крапке…

— Он мой хороший знакомый, и только, — ответила она без улыбки, и Гонзик понял, что она не хочет больше говорить на эту тему. Он не отводил взгляда от Кетэ и молчал чуть дольше, чем сам того желал, потом смущенно обвел взглядом комнату, чувствуя, что девушка пристально смотрит на него.

— Мне хотелось бы, — сказала она после паузы, — чтобы мы понимали друг друга, так же как вы понимали доктора.

— Но ведь вы женщина… — сорвалось у Гонзика, и он тотчас пожалел об этом.

Но Кетэ рассмеялась так весело и искренне, что Гонзик снова обрел равновесие, и сам улыбнулся тому, что чувствует себя перед ней смущенным школьником.

— Я никогда не забываю, что я женщина, — сказала Кетэ, вставая из-за стола. — Но вам-то зачем все время помнить об этом? Хотите поесть?

Обезоруженный простотой и непринужденностью этого вопроса, Гонзик молча кивнул.

— Представляю себе, как вас там кормят, — сказала Кетэ, ставя сковородку на плитку и бросая на нее кусок жира. Электроплитка стояла у окна, на шкафчике, из которого Кетэ вынула четыре яйца и полбуханки хлеба. — Мы, немцы, — продолжала она с легкой улыбкой, — получаем бо́льшие пайки, чем иностранцы. Наверно потому, что от нас зависит спасение человечества, а для такой миссии нас надо кормить получше. — Готовя яичницу, она испытующе поглядела на гостя. — Вы, наверно, очень довольны, что слышите из уст немки столь лестные слова о ее народе?

— Вы говорите «народ», а имеете в виду Гитлера, Геринга, Геббельса. Но ведь они с народом не имеют ничего общего.

Кетэ слегка покачала головой.

— Имели, и не так мало, как вы думаете. После захвата Чехословакии и победы в Польше и во Франции. Это оказалось слишком крупная пожива даже для тех, кто обычно сохранял рассудок и трезвость оценок. С тех пор многие немцы растеряли здравый смысл.

Она поставила сковородку перед Гонзиком, положила хлеб, придвинула солонку и перечницу.

— Приятного аппетита. Надеюсь, он не пропал от таких разговоров.

Гонзик ел молча, а Кетэ сидела рядом и с улыбкой разглядывала его.

— А почему вы пришли ко мне? — через минуту спросила она.

Гонзик удивленно поднял глаза.

— Как почему? Мне дали ваш адрес и сказали, чтобы я навестил вас, если мне захочется.

— Чего вы от меня ждете?

Он весело взглянул на девушку.

— Я пришел, и меня накормили. — Гонзик отодвинул, тщательно вытертую хлебом сковородку. — А теперь разрешите закурить?

Закурив, он удобно откинулся на стуле.

— Вы были разочарованы, увидев меня. Надеюсь, вы не обидитесь, если я тоже скажу, какое впечатление вы на меня произвели. Я тоже представлял вас иначе. Получив адрес от Крапке, я думал, что… что вы гораздо старше. Этакая суровая женщина, видевшая немало горя. Понимаете? Вот такой я представлял вас.

Она подперла голову руками.

— В таком случае вы и в самом деле должны быть разочарованы, я понимаю. Но не думаете же вы, что мы, молодые, должны оставаться в стороне, когда нужно столько сделать, чтобы изменить старый, прогнивший строй? Разве это — задача стариков, которые помогали строить сегодняшний мир?

Гонзик с улыбкой наблюдал ее.

— Смотря о чем идет речь, — сказал он. — А найдется у вас и для меня какое-нибудь дело?

Кетэ покачала головой.

— Вы здесь в первый раз, а к тому же сегодня воскресенье. Лучше объясните, почему вы идете с нами. И расскажите, как немцы ведут себя у вас, в Чехословакии. Будем друзьями, хотите?

И она положила свою руку на его ладонь, Гонзик крепко пожал эту руку.

Время бежало незаметно, Гонзик многое рассказывал о своей жизни, о своем отце, стойком члене партии, о матери, замученной тяжелой жизнью и жестокостью мира, в котором жила эта обыкновенная, скромная женщина, жила одной любовью к мужу.

Кетэ не вспоминала о своих родителях. На прямой вопрос Гонзика она лишь сжала губы, слегка наклонила голову и отвела взгляд. Он упрекнул ее за это, и она попросила прощения. Они смеялись, как дети, которые радуются чистому небу над головой, и тешились болтовней, исполненной всесильных словесных пустяков, которыми можно многое сказать и многое утаить.

Они поужинали хлебом с маслом, сыром и редиской, за которой Кетэ сбегала в огород. Она побежала по дорожке, между кустами шиповника, к последней грядке у реки, а Гонзик стоял у открытого окна и смотрел ей вслед. Он видел, как она нагнулась над грядкой, очищая редиску от земли. Отойдя от окна, он вернулся к столу, заглянув по дороге в зеркало, и стоял там, размышляя о чем-то своем, пока не вошла Кетэ.

Только после ужина она повела его в соседнюю комнату, где Гонзик увидел маленькое пианино.

— Покажи я вам инструмент сразу, вы бы ни о чем не рассказали и ушли бы без ужина.

— Неужели вы все знаете обо мне?

Она села рядом на стуле, и Гонзик заиграл. Он играл небольшие пьесы. А вечер тем временем перешел вброд реку и босиком направился по дорожке в сад, волоча за собой дырявую сеть, в которую падали мерцающие звезды. А когда этот тихий вечер вошел в дом, Гонзик перестал играть, опустил руки и сидел молча, боясь пошевелиться. Кетэ тоже не проронила ни слова. От реки приближалась благоуханная ночь.

— Если бы Ганс Крапке спросил меня, что я сегодня сделал для нашего общего дела, — прощаясь, сказал Гонзик, — мне было бы нелегко объяснить ему это.

Кетэ грустно улыбнулась.

— В этом я виновата. А вы жалеете?

Гонзик протянул ей обе руки.

— Это самый приятный из вечеров, проведенных мною в Германии.

— Вы зайдете в следующее воскресенье? Пианино будет заперто, и мы будем говорить только о Крапке. Согласны?

Гонзик покачал головой:

— Тогда уж я лучше останусь в казарме.

— До свиданья, — сказала она ему, стоя в дверях. — Auf wiedersehen, Hans.

— Auf wiedersehen, Käthe, — сказал Гонзик и вышел на темную улицу.

Стоя на трамвайной остановке, он обнаружил в кармане пальто пакетик. Два бутерброда с маслом и сыром. Гонзик так огорчился, что пропустил трамвай. Пойти обратно и вернуть бутерброды? В нем вспыхнула обида, все очарование вечера сразу испарилось. Хотелось вернуться, сказать Кетэ колкость, обидеть ее насмешкой. Но, подумав, Гонзик понял, что это было бы фальшивым, неискренним жестом, который унизил бы его самого и вызвал бы презрение Кетэ. И Гонзик решил, что в следующее воскресенье обязательно купит ей букет фиалок, они продаются там, у вокзала. Ему вдруг стало страшно стыдно своих мыслей. Поджидая следующий трамвай, Гонзик съел оба бутерброда, а смятым кульком играл на всем пути до школы. Он и спать лег, не выпуская кулька из рук.