Улицу запрудили жители соседних домов и солдаты двух аварийных команд, подоспевшие на автомашинах. Гиль приказал перенести погибшего на тротуар, а чешской команде участвовать в аварийных работах.
Лишь вечером, когда мостовая была расчищена, а трупы увезены, команда направилась в школу. Ребята шли не в ногу, натыкаясь друг на друга, подавленные, безмолвные. По дороге пришлось обходить улицы и целые кварталы, где еще днем проход был открыт; сейчас патрули не пропускали никого, потому что в домах и садиках были обнаружены бомбы замедленного действия.
Чехи шли по всей ширине мостовой, засунув руки в карманы и не замечая ничего вокруг. На перекрестке у канала Гиль приказал остановиться, но ребята, словно не слыша, продолжали шагать. Они молча прошли мимо Гиля и медленно, один за другим, держась за перила, поднялись по школьной лестнице.
В комнате играл патефон. Кованда, Мирек, Олин и Йозка дулись в карты, остальные лежали на койках, читали или писали письма.
Богоуш вошел первым. В дверях он остановился, щурясь от света. Потом тяжелыми шагами, словно пьяный, подошел к столу и потянулся к патефону. Игла царапнула по пластинке, и от этого неприятного звука все подняли головы. Богоуш сел на стул, положил руки на колени и тупо уставился на карты, которые игроки молча бросили на стол.
Все сгрудились вокруг стола.
Кованда положил Богоушу руку на плечо и быстро обвел взглядом пришедших, стараясь догадаться, что случилось.
— Ладя… — глухо выговорил Богоуш и прикрыл заплаканные глаза. — Ладя Плугарж.
В комнате стало тихо, только часы с кукушкой, криво повешенные на стене у дверей, словно резали эту тишину неравномерными взмахами запинающегося маятника. Эти часы Ладя нашел в развалинах какого-то дома, Фера их разобрал, вычистил и собрал; с тех пор они постоянно тикали в комнате и шли точно. Вот и сейчас окошечко под резным навесом открылось и кукушка прокуковала девять раз. Ребята, сжав кулаки, сгрудились вокруг стола и молча слушали эти звуки. Трояк, по лицу которого градом катились слезы, вдруг разрыдался, швырнул в часы шапкой и выбежал в коридор. Часы покосились и затихли.
В этот вечер ребята на цыпочках ходили мимо опустевшей койки, а перед сном решили сложить в чемодан Ладины вещи. Они тщательно вычистили и завернули в бумагу его брюки, связали бечевкой пачку писем, столовый прибор, открытки с видами Саарбрюккена, белье, вечное перо, никелированный портсигар, тапки на резиновом ходу и десяток дешевых выпусков приключенческих романов, которые перечитала вся рота, — Ладя охотно давал их каждому. Книжечки были засалены, с загнутыми углами. На дне чемодана Лади, под аккуратно уложенными рубашками, Гонзик нашел миниатюрное издание «Мая» Махи, «В тени липы» Сватоплука Чеха и «Баллады» Волькера.
— Читал это кто-нибудь? — спросил Гонзик, показывая товарищам три тоненькие книжечки.
Ребята покачали головами. Нет, никто не читал.
Гонзик медленно положил книги обратно в чемодан.
— Бедняга! Стеснялся, наверное, сказать, что любит стихи.
Долговязый Трояк встал на стул, снял часы и подал их Гонзику.
— Уложи их тоже, не могу больше видеть эту кукушку.
Только улегшись на койки и потушив свет, ребята нашли в себе силы поговорить о Ладе. Им не спалось, и они почти хотели, чтобы скорей началась воздушная тревога.
— Я его ругал, что он хватил лишнее, а он говорит: это от радости, — грустно вспомнил Кованда. — От радости, что пережил тот проклятый налет.
— Если бы ему не вздумалось высыпать камешки из башмаков… — всхлипывал Трояк. — Если бы он не отстал от шеренги…
— Теперь уже поздно гадать, что было бы, — отозвался Пепик.
— А если бы мы задержались, то, быть может, все остались там…
— Позволят ли перевезти его тело домой? — неуверенно спросил Фрицек. — Как вы думаете, ребята?
— Если не позволят, это будет величайшая подлость! — вспыхнул Мирек.
— Эх, какого черта! Ладе-то теперь все равно, — громко сказал Олин.
— Но у него остались родители. И девушка.
— Они его не воскресят.
— Подлая война! — всхлипывал на своей койке Трояк. — Проклятая, подлая война. Есть ли что-нибудь на свете подлее войны?
— Есть, — горячо отозвался Мирек. — Те, кто начал войну. Немцы!
— Насколько мне известно, — возразил Карел, — японцы тоже начали войну. И итальянцы в Абиссинии.
— Дело не в народах, а в людях, — выразительно сказал Гонзик. — В тех людях, которые хотят властвовать над другими. Такие есть и у нас, и в Англии, и во Франции, и в Америке, в общем всюду.
— Не понимаю, как ты можешь ставить немцев и англичан на одну доску! Да еще и американцев! — возмутился Пепик. — Представляешь себе, где бы сейчас были германские войска, не будь Англии и Америки? У кого хватило бы сил сопротивляться немцам? Есть такой народ на свете?
— Есть! Разве ты не знаешь? Один, совсем один этот народ стоит против вермахта, истекает кровью и все-таки наносит ему такие удары, как под Сталинградом. А другие противники Германии? Пошлют десяток самолетов и сбросят дюжину бомб или пошлют тысячу самолетов и сбросят тысячи бомб, разбомбят и сожгут жилые дома…
— …и убьют Ладю Плугаржа, — всхлипнул Трояк.
— И убьют тысячи Ладей Плугаржей. В листовках, которые они сбрасывают с самолетов, они уверяют, что выиграют войну, потому что производят во столько-то раз больше оружия, чем немцы, что они освободят всю Европу. А сами тем временем отсиживаются в Италии да бомбят с самолетов без разбору. Почему же они не пустят в ход все свои громадные силы, почему не кончат эту войну поскорей?
— О господи, — вспыхнул Пепик, — да разве это так просто? Это же не булку испечь! Значит, они еще недостаточно сильны для последнего удара.
— А по чьей вине они слабы? — громко сказал Гонзик, усаживаясь на койке.
— А они не собирались воевать, — рассердился Пепик. — Кто хотел войну?
— Мы-то знали, кто ее хотел, — вмешался Карел. — Не один год знали. А неужто другие и в самом деле ничего не подозревали?
— Болтовня! — воскликнул Пепик. — Пустая болтовня, ребята! Ею не приблизишь конца войны. Война не делается в белых перчатках. Всегда были невинно пострадавшие от войны, всегда на войне гибли люди.
— Болтовня, — холодно возразил Гонзик, — пустая болтовня, ею не скрыть вины тех, кто колебался и трусил. Сейчас колебаться нельзя.
— Если не верить в честность Запада, — еще громче кричал Пепик, — если не верить, что оттуда придет освобождение, какой смысл жить? Только с Запада придет справедливость, только от них мы дождемся защиты наших прав!
Крупные капли дождя застучали в окна. Ребята прислушались.
— Дай нам бог, — тихо сказал Карел, — хоть теперь получить от них защиту и справедливость, если мы не дождались этого перед Мюнхеном.
Стук дождя по жестяным подоконникам все усиливался. Завыли сирены. Лучи прожекторов упирались в темные перины низко нависших над крышами туч, не проникая в высоту, откуда слышался равномерный шум моторов и глухие разрывы шрапнелей.
На другой день роту разделили на команды по пятидесяти человек и послали в разные места. Общий аврал по раскопке убежища Молиша был прекращен, потому что надежды, что люди там еще живы, не осталось никакой. Убежище откопали только на четвертые сутки.
А на пятый день в бетонной стене бункера под усадьбой Молиша было пробито отверстие, достаточное для того, чтобы туда смог пролезть Кованда. Из подвала пахнуло ужасной гнилью.
Только за дополнительную порцию хлеба, рома и сигарет шестеро добровольцев согласились вынести трупы и уложить их в гробы. Выполнить эту работу вызвались Кованда, Фера, Олин, Карел, Мирек и Эман. Погибшие были похоронены в общей могиле. В полдень спасательная команда вернулась в школу, и капитан сам принес им в комнату шесть буханок хлеба, триста сигарет и три литра рома, Ребята молча сидели за столом, подперев головы руками, курили и пили. К ужину, который Франтина принес им из кухни, они не притронулись, и все шестеро мертвецки напились скверным ромом. Вместе с ними напился Мирек, который прежде в рог не брал спиртного.