В тот же день на дельвигском кладбище хоронили Ладю Плугаржа; перевезти его тело домой власти не разрешили, не позволили они и родным покойного приехать на похороны. Рота в строю промаршировала от школы до кладбища. Вечернее солнце озаряло кроны деревьев; на башенке маленькой часовни торопливо звонил погребальный колокол. Могилу вырыли у самой ограды, Фера сделал железный крест с надписью по-чешски:
«Покойся в чужой земле с миром».
Через день Эссен снова бомбили. Об этом налете Пепик записал в своем дневнике:
Сегодня ночью, на второй день после похорон Лади Плугаржа, снова был воздушный налет на наш район. Бомбы упали и на кладбище, разметали груды земли, разрушили могилы и надгробные памятники. Взрывами разрушены часовня и мертвецкая; трупы выбросило из могил и даже перебросило через каменную ограду. Могилы потом мы привели в порядок, но трупы Гейнца Мильдерна, Эллен Киппар и Лади Плугаржа не попали на прежние места. Теперь они покоятся, в одной яме, над которой нет ни надписи, ни креста…
Несколькими днями позже Пепик приписал:
На Флигенбуше лежал на тротуаре мертвый английский пилот, юноша лет двадцати, в летном комбинезоне на добротной меховой подкладке. Через два дня кто-то снял с трупа высокие ботинки из тонкой кожи. Увезли труп на третий день, к этому времени исчез и комбинезон, и даже парашют, которым было прикрыто тело.
На летчике не было никаких видимых ран, он лежал с закрытыми глазами, словно спал, и был красив даже мертвый.
На Шлоссштрассе лежал мотор сбитого самолета. Вокруг постоянно толпились люди и разбирали его по винтикам. Через два дня от мотора ничего не осталось.
Некоторые солдаты награждены за героизм, который они якобы проявили при последнем налете, и гордо носят на груди новую ленточку, врученную им офицером из штаба батальона. Среди них — фельдфебель Рорбах. Его ничуть не смущает тот факт, что в ночь налета его вообще не было в Эссене, он ездил в отпуск и провел его у себя дома, в Людвигсгафене.
Десять дней не ходили поезда. Пассажиров и посылки возили автобусами через Мюльгейм. Трамваи пошли только через три недели, да и то далеко не на всех линиях. До того как восстановили трамвайную линию от нас в центр города, по этому маршруту курсировали автобусы, мобилизованные из разных городов Германии. На остановках очереди тянулись метров на сто, люди выстаивали больше часа, пока попадали в автобус.
Но вот все снова вошло в свою колею. Больше не проходят погребальные процессии, мужчины сняли траурные черные цилиндры (здесь цилиндры носят даже трубочисты) и убрали их в шкаф. Снова курсируют трамваи, слышится звон, — уже не погребальный… Девушки из Арбейтдинста с улыбкой пробивают щипчиками в билетах дырочки в форме кружка, квадрата и сердечка.
4
В роте распространился слух, что штаб батальона в Майнце вскоре разрешит отпуска. Все заволновались, каждому хотелось поскорей съездить домой; ребята осаждали капитана, изобретая всевозможные причины и предлоги.
Кованда тоже решил попытать счастья и приставал к Пепику до тех пор, пока тот не согласился перевести капитану Кизеру почтительнейшую просьбу Кованды.
Для того, чтобы успешно выступать в роли переводчика при разговоре между тотально мобилизованным чехом и немецким начальством трудовой роты, нужно было не только хорошо знать немецкий язык, но обладать большой находчивостью и умением разобраться в желаниях просителя и настроении начальства, постичь их неким шестым чувством и молниеносно реагировать на слова, не имеющие отношения к делу, подчас переводя их совсем наоборот.
— Скажи ему, — просил в конторе Кованда, — что мне надо смотаться домой. Ненадолго. Скажи, что у меня хворает старуха и надо починить крышу. Я только было достал новый шифер, а тут чертовы немцы угнали меня сюда, так я крышу и не перекрыл.
Капитан Кизер сидел за столом, вертя в руках медный нож в форме кинжальчика, которым он обычно вскрывал почту.
— Was will der alte Lümmel?[51]
Пепик объяснил, что Кованда попал в роту по недоразумению, ему уже сорок пять лет, у него жена и четверо детей, жена сейчас больна, и он просит разрешить ему поездку домой, хотя пока никто еще не получал отпуска.
Кизер усмехнулся и сказал:
— Штаб батальона пока не разрешал отпусков.
— Я знаю, — проворчал Кованда, когда Пепик перевел ему ответ капитана. — Подумаешь, новость! Пусть он передаст тем ослам в штабе, что уже пора пускать людей домой на побывку. Мне отпуск нужен до зарезу, крышу-то перекрыть некому! Немчуре-то что, они и на воскресенье могут съездить домой, а к нам ведь не близко. Я поеду, и баста.
— Кованда говорит, что у него особый случай, и просит сделать исключение. Желание у него скромное: двое суток отпуска и двое суток на дорогу, на пятый день он уже будет здесь.
Капитан был настроен благодушно. Он терпеливо объяснил, что ему не дано права предоставлять отпуск, но он слышал, что отпуска начнутся в ближайшее время.
Кованда, слушая это, выходил из себя.
— Вот что, — злился он, — пусть не рассусоливает. Пусть напишет мне отпускную и заткнется. Вот там лежит перо, я его сейчас обмакну в чернила…
— Кованда обещает, — поспешил «перевести» Пепик внимательно слушавшему Кизеру, — что, вернувшись из дома, будет работать еще лучше и тем отблагодарит вас за отпуск.
Капитан пообещал, что, как только разрешат отпуска, Кованда поедет домой в первую очередь.
— Этим его посулам грош цена. Разве можно ему верить? Пусть мне не вкручивает, сопляк этакий, а то я смоюсь и без разрешения. Да прежде стукну его чем-нибудь по башке, чтоб уважал мою старость.
— Понятно? — спросил капитан, заканчивая разговор. Но Кованде было непонятно, он упорно стоял на своем.
— А может, все-таки столкуемся? Я бы ему привез курочку, пусть жрет да облизывается, немец чертов. У нас дома хорошие куры, я, уж так и быть, одной из них сверну шею… буду думать, что это нацист. Ты, Пепик, гляди, подмани его жратвой, он на нее клюнет. Курочка ему, конечно, не достанется, уж лучше я ее сам проглочу вместе с перьями, но ему ты скажи, что курочка будет.
Капитан посмотрел на Кованду и заметил, что у него порвана штанина.
— Немедленно зашить! — сказал он строго. — И надо стоять навытяжку, когда обращаешься к офицеру.
— Пусть он о своих штанах заботится. Я сюда не франтить приехал, а Германию погубить, как говаривал один чех. А в армии я не служил и порядков не знаю, так ему и передай. Будь у меня ружье, уж я бы его трахнул прикладом по башке.
— Брюки у него порвались только что, и он их тотчас зашьет, — перевел Пепик.
Кованда сделал под козырек, хотя был без шапки.
— Будь здоровенек, фриц, — усмехнулся он. — От меня легко не отделаешься. Я к тебе пристану как банный лист, завтра опять приду сюда, будешь меня помнить. Кланяйся Адольфику, барчонок!
— Was sagt er?[52]
— От души благодарит герра капитана за обещанный отпуск, — не теряясь, переводил Пепик. Кованда, который уже вышел было из комнаты, заглянул в дверь.
— Не трепись с ним, — приказал он Пепику. — Все равно он болван. В жизни я еще не видел умного нациста.
На следующий день было воскресенье, и Гонзик сразу же после обеда отправился по адресу, который он получил от доктора в Саарбрюккене и тщательно берег. Трамвай провез его по сети широких благоустроенных улиц крупповского города и через лабиринт рабочих кварталов. На трамвайном кольце Гонзик вылез и три раза справлялся у прохожих, пока отыскал улочку с одним рядом одноэтажных домиков, за которыми виднелись узкие полоски садов, спускавшихся к реке. Он дважды прошел мимо серого домика с парными окнами направо и налево от входа и наконец отважился нажать костяную кнопку звонка. «Кетэ Шуберт» — значилось на узенькой визитной карточке под звонком, звук которого отозвался где-то в глубине домика.