Повсюду суетились люди, подобно муравьям из растоптанного муравейника. Одни тащили свой скарб, коляски и тележки, выносили из домов уцелевшую мебель, картины, стулья, ночные столики, кровати, радиоприемники, швейные машины, перины, одеяла, чемоданы, всякие пустяки вроде шляпы, трубы от печурки, ночного горшка, лампы, вешалки. Другие апатично стояли, засунув руки в карманы, и блестящими глазами глядели на пожар. Чехи охотно помогали спасать скромное имущество знакомых соседей и даже без приказа бежали туда, где требовалась помощь. А внезапно подобревшие немцы словно забыли о своих обязанностях.
Но умиление и благодарность судьбе у немецких солдат скоро улетучились. Они снова принялись командовать, покрикивать, распоряжаться. И тогда чешская рота вдруг словно растаяла, никого из них не оказалось поблизости, некого стало организовывать и подгонять.
Восемь ребят, охранявших гараж, побежали к каналу, где стояла тяжелая зенитная батарея. Небо, растерзанное и окровавленное за ночь, прояснилось, нежные краски солнца, лежащего где-то глубоко за горизонтом, залечили кровавые раны, нанесенные ночи, и она вновь стала холодной, тихой, спокойной и уже приняла сероватый оттенок.
Шахта «Проспер» горела высоким, ярким пламенем, огонь охватил административные здания, штабеля крепежного леса и большое машинное отделение, из которого все еще вырывались клубы пара. Орудия на лужайке перед шахтой были вдавлены в землю и чудовищно искорежены, вся лужайка изрыта воронками, на дне которых поблескивали грязные лужи. Орудийная прислуга в основном была перебита. На глазах Гонзика и его товарищей военный врач, прибежавший из соседнего бомбоубежища, тут же, на улице, ампутировал левую ногу унтер-офицеру зенитчику; Мирек светил ему карманным фонариком. Бледный от волнения Пепик не отрываясь смотрел на этого страдальца, потом вдруг, не издав ни звука, повалился на землю: ноги у него подкосились, и он потерял сознание. Товарищи унесли его на берег канала и там привели в чувство.
— Жив он… тот человек? — тихо спросил Пепик и закрыл лицо руками.
Кованда помог ему встать.
— Пошли назад, — сказал он. — А то хватятся, а нас нет. Унтер тот помер от потери крови. Да все равно смерти ему было не миновать… И довольно об этом. Не глядел бы, если не можешь выдержать.
— Я никогда в жизни не видел, как умирает человек, — побелевшими губами прошептал Пепик. — Это в первый раз…
— Погоди, еще наглядимся, — заметил Ладя и поспешно отвернулся, его стошнило.
— Пей, да знай меру, — упрекнул парня Кованда. — Скотина и та знает, сколько пить. Я вот хватил пару глотков, чтоб согреться.
Пристыженный Ладя понуро плелся рядом с Миреком.
— Это я от радости, ребята, — признался он. — От радости, что пережил этот чертов ангриф. Ведь я как осиновый лист дрожал…
Мирек невесело усмехнулся.
— А нам, думаешь, легче было? Кто же не боится за свою жизнь, дружище? Это было бы даже как-то не по-человечески.
— А вот я не боялся, — хвастливо объявил Олин. — Мне на все наплевать.
— Бояться и быть трусом — разные вещи, — сказал Гонзик в ответ на слова Олина. — Я уверен, что самые отважные боялись, идя на подвиг. Боялись смерти или неудачи. Но они не трусили и потому стали героями.
— Так ты у нас герой, — усмехнулся Кованда, кивнув на Олина. — Как я рад, что нынче узнал об этом.
Начало моросить, мелкий дождь падал на мебель и одежду, сваленные на улице, прибивал к земле едкий дым и пыль, которая садилась на лица людей.
По улицам разъезжали санитарные машины, забирая раненых. Всюду одна и та же картина: мечущиеся или впавшие в апатию люди, горящие или разрушенные дома, плач, мертвые и раненые.
Окна в школе выбиты, светомаскировочные шторы сорваны, койки повалены и покрыты грязью и осколками стекла, фасад здания пострадал от огня, вызванного фосфорной смесью, света нет, вода не идет, и даже еще не объявлен отбой.
Измученные ребята еле-еле доплелись до казармы.
Расставив койки по местам, они стряхнули с них грязь и улеглись. В разбитые окна уже прокралось утро, седое и туманное, как и серое дождливое небо. Высоко над крышами домов поднимался темный дым пожаров, сквозь него проглядывало тусклое солнце.
— Не спится, — вздохнул Мирек и сел на койке. — Покурить у кого-нибудь найдется?
Гонзик сунул руки под подушку.
— Ну, кому еще? — спросил он, и к нему потянулись все руки.
Никому не спалось.
— Тебе для начала полагается не сигарета, а пара хороших тумаков, — улыбнулся Гонзик Миреку, бросая ему сигарету. — Ты ведь сам согласился, помнишь, в гараже?
Мирек виновато усмехнулся.
— Что ж, я бы стерпел.
Ребята сосредоточенно курили, стряхивая пепел на грязный пол.
— Я вот что думаю, — начал Кованда. — Ежели бы старому Круппу не дали построить здесь военные заводы, не было бы и этой бомбежки.
— А кто же, по-твоему, должен был ему не позволить? — насмешливо осведомился Олин.
С крайней койки у двери отозвался Фрицек:
— Я слышал, что на эти заводы немало пошло английских фунтов и американских долларов.
— Это подлая, лживая пропаганда! — рассердился Пепик. — Кто поверит, что американцы станут вкладывать деньги в предприятия, с помощью которых немцы завтра разгромят их войска?!
— Эх ты, политик! — отрезал Кованда. — Думаешь, буржуи такие патриоты? Они, парень, братаются свой со своим, им все одно — противник или союзник, была бы прибыль.
— Людей надобно учить палкой, тогда они исправляются, — заявил Ирка. — Вот увидите, после войны все обернется к лучшему.
— Надейся, надейся! — буркнул Кованда, — А как было после первой мировой войны?
— Я не помню, но, говорят, жилось хорошо.
Карел усмехнулся.
— Почему же тогда мой батя пять лет ходил без работы? А о кризисе ты не слышал, умник?
— Кризис был во всем мире, — вмешался Густа. — Из-за машин и всяких изобретений стало слишком много добра на свете, вот и пришлось остановить заводы.
— Слишком много добра? А почему же безработным во всем мире жрать было нечего?
— Ну, нет работы, значит и жрать нечего. — Густа сделал выразительный жест. — Покупать-то не на что, вот в чем дело.
— Так где же он, твой избыток добра?
— У Круппа был избыток. И у других фабрикантов и военных заводчиков тоже, — сказал Гонзик.
Кованда с удовлетворением прислушивался к спору, который сам затеял, потом потушил сигарету о койку и словно невзначай обронил:
— Интересно знать, сколько стоит одна зенитка?
Густа сказал, что, наверное, тысяч сто. Фера усмехнулся.
— Черта с два, — сказал он. — Знаешь ты, что это за работа — просверлить ствол? Сколько там операций, сколько людей возятся над этим подлым стволом, пока он попадет к солдатам? Нет, ручаюсь, сотни тысяч не хватит.
Ирка заметил, что самая дорогая штука на свете это авианосец. Одно такое судно стоит два миллиарда. Два миллиарда! О господи!
Фера вынул из чемоданчика карандаш и бумагу.
— А сколько стоит обыкновенная бомба?
Ребята приподнялись на своих койках и стали подсчитывать, сколько бомб сброшено при налете, который они только что пережили. Сколько бомб упало на Эссен, на этот маленький уголок Германии, и сколько их падает каждый день на Берлин, Мюнхен, Кельн, Дюссельдорф. Ирка объявил, что в каждый шрапнельный снаряд ставится часовой механизм. Швейцарцы, мол, поставляют Германии эти часовые механизмы, греют на войне свои нейтральные ручки. Фера предложил исходить из того, что на каждую сброшенную бомбу приходится пять выстрелов шрапнелей, Карел усмехнулся и сказал, что, даже если умножить на сто, этого еще будет мало.
А во сколько обходится четырехмоторный бомбардировщик, один из тех, что днем и ночью тучами летают над Германией? Кованда вчера насчитал триста штук, и это только одно авиасоединение, а их летело несколько. Пока они кружили над Эссеном, немцы сбили десять машин. Притом самолеты не сбросили ни одной бомбы, а зенитки бесновались целый час.