Гонзик медленно опустил крышку рояля и остался сидеть, водя беспокойными пальцами по блестящей поверхности инструмента.

— Но мы не потеряем друг друга из виду? — спросил он. — Будем переписываться?

Доктор сосредоточенно курил, обдумывая что-то. Потом покачал головой.

— Нет, переписываться нам нельзя.

— Почему?

— Нечего рисковать понапрасну.

Гонзик опустил голову и снова открыл крышку рояля. Доктор с улыбкой наблюдал его.

— Воздержимся от сентиментов и не будем клясться в любви, у мужчин это не принято. Но чтобы не потерять друг друга, я дам тебе один адрес. — Он вынул блокнот, вырвал листок и написал: «Кетэ Шуберт, Рур, Эссен, Хейнцштрассе, 34». — Это… дочь Крапке, — сказал он, подавая листок Гонзику. — Если захочешь, разыщи ее. Разумеется, если захочешь. Ну, мне пора, — заторопился он и погасил сигарету. — У меня еще две операции.

Они пожали друг другу руки.

— После войны я все равно отыщу тебя, — воскликнул Гонзик.

— Мы обязательно должны встретиться, если, конечно, будем живы. Ведь и после войны тоже будет нужно, чтобы люди разных стран понимали друг друга. Может быть, тогда это будет даже важнее, чем сейчас. Итак, до счастливого свидания! — Он крепко сжал руку Гонзика и поцеловал его в щеку. — Зайди к старшей сестре, она хочет попрощаться с тобой.

Доктор ушел, а Гонзик все смотрел ему вслед, пока тот не скрылся за углом коридора. Гонзик думал, что доктор обернется, но тот не обернулся. Потом Гонзик засунул руки в карманы и побрел в другой конец коридора, к двери с табличкой «Verbandszimmer»[44].

Сестра сидела за столом и писала. Увидев Гонзика, она торопливо поправила чепец и улыбнулась.

— Заходи, заходи! — пригласила она своим низким густым голосом и закрыла книгу, в которой делала какие-то записи. — Садись, Ганс.

Гонзик сел на краешек стула и молча осмотрелся.

— Не верится, что прошло уже семь недель с того дня, как меня привезли сюда. Я был тогда очень плох, сестра?

Сестра громко засмеялась.

— Нашел о чем вспоминать! — Она махнула рукой. — Череп у тебя цел, а это главное. А тому ослу, что не сделал тебе перевязки, я тогда задала жару.

— Как же, как же, помню!

— Значит, ты пришел попрощаться, — растроганно проговорила сестра, чуть понизив голос, и отчего-то принялась поправлять свой белоснежный накрахмаленный чепец.

— До смерти не привыкну я к этому убору, хоть ношу его уже сорок пять лет. С сотворения мира люди не выдумывали ничего нелепее. — И она сердито передвинула чепец от одного уха к другому.

Гонзик задумчиво улыбнулся.

— В свое время вы добровольно надели этот убор, сестра. Почему вы сделали это?

На лице сестры появилось такое выражение, словно она хотела швырнуть в Гонзика книгой, но уже через мгновение старуха улыбнулась.

— Ты ужасно дерзкий, — усмехнулась она. — Но я люблю, когда люди говорят то, что они думают. Тогда я видела в этом единственное спасение. Позже я поняла, что можно иначе покончить с прошлым, но у меня уже не нашлось смелости пойти на попятный. А потом мне понравилось помогать больным, приносить им облегчение.

— Этим благородным делом можно заниматься и без монашеского чепца, который вам совсем не к лицу.

Сестра поглядела в глаза Гонзику.

— Не будем на прощанье подтрунивать друг над другом, — сказала она. — Этим мы вдоволь занимались целых семь недель. Я просто хотела повидать тебя в последний раз, мальчик.

— В последний раз? Терпеть не могу этих слов, сестра! Так прощаются перед смертью. А мне хотелось бы каждого, с кем я расстаюсь, снова встретить через несколько лет и увидеть, как он изменился за это время.

— Тебе-то легко так говорить, — буркнула сестра. — У тебя вся жизнь впереди, А для меня слово «до свиданья» означает очень скорую встречу. В мои годы лучше не загадывать надолго.

— А сколько вам лет, сестра?

— Скоро шестьдесят пять стукнет. Никогда не спрашивай женщин о возрасте. Я своего возраста не стесняюсь, видно позабыла уж, что когда-то была женщиной. Но я не жалуюсь на свою участь. Благодарение богу, жизнь я прожила не зря.

— Неужто — благодаря богу, сестра?

— Ты опять за свое, безбожник! — рассердилась старуха. — Снова стараешься обратить меня в свою бесовскую веру? Вставай и уходи. Уходи, ради спасения души своей, еретик!

Гонзик встал и весело улыбнулся.

— Мне еще надо зайти к Гастону, — сказал он. — Я не хотел обидеть вас, сестра.

— Ты еще не работаешь?

— Еще нет. Начну в Эссене.

Сестра тяжело поднялась со стула и обошла стол.

— Желаю тебе удачи, Ганс, — сказала она и подала ему руку. — Желаю тебе счастливо вернуться домой, мальчик. Вспоминай хоть изредка старуху сестру, которая открыла тебе свое сердце, больше чем следовало.

Гонзик поглядел ей в глаза.

— Желаю вам многих лет жизни, сестра. Я не встречал еще такой славной женщины, как вы, кроме своей мамы. Берегите нашего доктора, — добавил он. — И до свиданья!

Закрывая дверь, Гонзик взглянул на сестру. Стоя к нему спиной, она обеими руками поправляла чепец. Ему показалось, что сестра страшно устала. Уже в коридоре он осознал, что у нее вздрагивали плечи, словно от подавленных рыданий.

Гастон соскочил с постели и, опираясь на костыль, смело пошел навстречу Гонзику.

— От Сюзанны письмо! — весело сообщил он. — Оказывается, она ждет меня и не боится, что я без ноги. Завтра доктор наденет мне протез, а через неделю я еду домой. Во Францию!

Попрощавшись с друзьями, Гонзик вернулся в казарму. Воскресный день клонился к вечеру. Весенний закат — весна в этом году выдалась ранняя — золотил коричневые почки деревьев. Саар, черный от угольной пыли, заскорузлый от жара мартенов, пробуждался от прикосновения ликующих солнечных лучей, подобно рабу, изнуренному тяжелой работой. На углу одной захолустной улочки еще висел запыленный и выцветший от солнца плакат «Wir sind frei»[45]. На плакате был изображен контур Саарской области, профиль Гитлера и дата «1935». Этот год был хорошо памятен городу со старой монументальной ратушей и памятником на Винтерберге, памятен людям, спешившим по главной улице, ибо они в тот день сомнительного плебисцита отдали свои голоса за присоединение Саара к Германии и тем самым за войну. Не о человеке, не о свободе решался тогда вопрос, а о том, к кому отойдут шахты и домны Саара. Быть может, судьба этого края будет решаться снова и на этот раз народ ясно скажет «нет» тем, кто, лицемеря, начнет выпрашивать у него избирательные бюллетени!

Проходя по коридору казармы мимо квартиры Кизера, Гонзик услышал, как Нитрибит докладывал капитану о том, что пистолеты нашлись.

— Это, оказывается, глупая шутка кого-то из солдат, — рассказывал Нитрибит. — Пистолеты были спрятаны на складе. Шутник, очевидно, сам испугался последствий своей выходки и побоялся вернуть оружие.

Гонзик, весело улыбаясь, поспешил к себе. Он вспомнил, что два дня назад Гиль и Бент вместе с интендантом части страшно перепились в буфете. Нитрибит тоже сидел с ними, но был совсем трезв.

Так, значит, пистолеты нашлись…

Наверняка, в гарнизонном арсенале!

12

Поезд устало полз по унылому, бесцветному краю. Мелькали невысокие холмы, поросшие редкими лесками, бесплодные долины, над которыми лениво перекатывались жидкие тучки, безвестные городки липли один к другому, подобно зернам четок, которые от скуки перебирает сонный странник.

Рота чехов была втиснута в пятнадцать теплушек, а немцы с удобствами расположились на мягких диванах пассажирского вагона. В последнем вагоне везли лошадей, на двух платформах покачивались укрепленные цепями легковые автомашины и полевая кухня, около которой возились Йозка и Франтина, стряпая овсяный «айнтопф».

И вдруг поезд оказался около Рейна. Солнце брызнуло серебром на ландшафт и словно вдохнуло жизнь в парней, задремавших на полу грохочущих вагонов.