В казарме было темно и тихо. С пылающим от волнения лицом Пепик прокрался по безлюдным коридорам в умывалку, сбросил одежду и стал под душ. От ледяной воды у него захватило дух, накопившаяся в душе горечь вызвала слезы на глазах. Юноша тер все тело, словно стараясь смыть с него грязь этого нового жизненного опыта, и дрожал от холода и подавляемых рыданий.

В умывалку вбежал Мирек. Он схватил Пепика за плечи, вытащил его из-под душа, растер полотенцем, одел и, пристально глядя в его заплаканное лицо, вытер ему слезы.

— Ты совсем спятил, что ли? Есть у тебя голова на плечах? В полночь залез под ледяной душ и торчит под ним столько времени! У тебя что, железное здоровье, а? С чего это ты вздумал?

Пепик сидел на скамейке, чувствуя, как тепло возвращается в его тело.

— Мне все равно, — сказал он, стыдясь взглянуть на умывающегося Мирека. — Мне кажется, я такой грязный… что не отмоюсь до самой смерти. Я был в публичном доме… — тихо сказал он, весь дрожа и с трудом сдерживая слезы. — Я там был сегодня, Мирек!

Мирек спокойно вытирал лицо, потом не спеша спустил засученные рукава рубашки, надел куртку, закурил сигарету и сел на скамейку рядом с Пепиком.

— Только и всего? — спросил он. — Из-за этого ты переполошился? Женщины в этих домах под врачебным контролем, так что не бойся, не заболеешь. Если еще из-за этого стреляться… А она была недурна?

Пепик закусил губы и закрыл заплаканные глаза. Но это не помогло, он ясно видел девушку, словно она и сейчас стояла перед ним — молоденькая, черноволосая, с запахом ромашки, который он до сих пор чувствовал на губах.

— Дай мне закурить, Мирек!

Мирек громко засмеялся и протянул ему сигарету.

— Авось пройдет и позабудется! Столько впечатлений. Ты в первый раз?

Пепик молча кивнул.

— Надо же когда-то начать, дружище. Не знаю только, зачем после этого лезть под холодный душ…

Пепик курил, держа сигарету, как карандаш.

— У меня потом было такое чувство, словно я весь испачкался… но не физически… Теперь я понимаю. Этого не отмоешь, Мирек! Это не снаружи, а внутри…

Невозмутимый Мирек усмехнулся.

— Зря ты эту канитель разводишь. Почему бы и не сходить к девочкам? Это ведь естественно. Получил удовольствие, и ладно. Может, тебя завтра убьют нежданно-негаданно. Я так на это смотрю, и здесь, в Германии, мой принцип во сто крат более оправдан, чем дома. Ни от чего не отказываться, брать от жизни все, что можно. Смерть может прийти завтра или через час. Для кого же беречь себя? У тебя есть девушка?

Пепик отрицательно покачал головой.

— Вот видишь, ты даже никому не изменил.

— Я хотел иначе, — сказал Пепик, не открывая глаз. — Я всегда считал, что это приходит под конец… после всего, что бывает раньше, понимаешь? Сперва все так… чисто… а уж потом… А это было гадко. Как у зверей…

— Нет, тебя не переделаешь! — рассердился Мирек. — Умеешь ты делать из мухи слона. Если ты не хотел, не надо было туда ходить, ну, а если тебя тянуло, так о чем жалеть?

В умывалку тихо вошел Гонзик и очень удивился, увидев там Мирека и Пепика.

— Я думал, что только у меня сегодня увольнительная, — сказал он. — А вам спать не хочется?

— Чудесный вечер сегодня, — продолжал он, кладя на скамейку свиток нотной бумаги. — У вас мыла нет?

Мирек подал ему обмылок и развернул свиток.

— Опять сочинял! — снисходительно улыбнулся он. — Ох, и много же бумаги ты изводишь!

Гонзик поспешно мыл руки. Между указательным и средним пальцем правой руки у него красовалось большое чернильное пятно.

— Мне даже домой не хотелось сегодня, — сказал он. — Воздух душистый, как на сенокосе. А ночь тихая, словно и нет войны. О господи, когда же человек перестанет бояться наступающей ночи? Когда настанет мир на земле? Когда люди научатся ценить чистое, ясное небо, ароматные цветы, человеческую жизнь и пение жаворонка?

Он разговаривал сам с собой, не замечая, что товарищи внимательно глядят на него, и все тер и тер руки, хотя чернильное пятно уже давно отмылось.

Вдруг выражение его лица изменилось, радость и восторг как рукой сняло.

— Я бродил около реки, — строго сказал он, — сидел там на лавочке, у пристани, и видел, что наши ребята ходят в публичный дом. Низенькое такое деревянное строение. Едва стемнело, туда прошло несколько человек.

— Ну и что ж? — отозвался Мирек и сжал пальцами плечо Пепика. — Почему бы и не сходить, если им это нравится? Не знаю, что в этом плохого.

Гонзик хмуро поглядел на него.

— Не знаешь? А они отлично знают. Увидели меня и вернулись, чтобы не повстречаться.

— Получат удовольствие, и ладно, — сердито возразил Мирек и наклонился, чтобы загородить Пепика, который опять начал тихо всхлипывать. — Нынче такие времена.

Гонзик покачал толовой.

— Ты на времена не сваливай, — сказал он. — Я слышал, до чего иной раз доходят люди в концлагере. За сигарету готовы отказаться от своих убеждений.

— Ну, какая тут связь, скажи на милость?

Пепик вскочил со скамейки и выбежал из умывалки. Гонзик удивленно поглядел ему вслед, потом перевел взгляд на Мирека.

— Что такое? Случилось что-нибудь?

Мирек протянул руку и отобрал у Гонзика мыло.

— Ты извел недельную порцию мыла, — проворчал он. — Проповедуешь тут, словно у тебя глаз нет. Трудно разве догадаться, что и Пепик был там? Я полчаса его успокаиваю, а ты все испортил.

Гонзик задумчиво стоял перед зеркалом, вытирая руки.

— Вот уж не думал я, что и Пепик… — медленно произнес он. — Но если бы я знал, я бы все равно не, разговаривал с вами иначе.

Мирек встал, подошел к двери, подождал, пока Гонзик возьмет свои ноты, и потушил свет.

Они крадучись пробирались по коридору, и столкнулись с Ковандой.

— Крадутся тут, как воры, — рассердился старик — он сначала сам страшно перепугался. — Не могли свистнуть, что ли? Можно подумать, немец идет. Перепугали вы меня, чтоб вам пусто было!

Он сердито сплюнул.

— А с чего это ты перетрусил? — поддел его Гонзик. — Если у тебя совесть чиста, ты можешь безбоязненно встретиться хоть с самим Герингом.

— Рассказывай сказки! Геринга ты бы сам испугался. А о моей совести не беспокойся, я сам ее берегу. Мне не спалось, вот я и пошел прогуляться.

Вместе с ними он вернулся в комнату. Когда они проходили мимо конторы, Кованда остановился и удивленно прошептал:

— Гляньте-ка, опять какой-то сукин кот испортил всю дверь. Опять там что-то вырезано…

Гонзик покосился на Кованду, потом подошел к двери и нагнулся. На свежевыкрашенной филенке стояло: «Сталинград».

— Ишь какой ты зоркий! — удивился Гонзик. — При таком слабом свете никто бы и не заметил. Ну, быть завтра заварухе!

— У меня глаз ястребиный, как же не заметить! А к заварухе мы привыкли, пусть привыкают и другие.

Входя в комнату, Гонзик спросил товарищей:

— А вы слышали, что нас переводят отсюда?

— Да что ты? — удивился Мирек. — Кто сказал?

— Я как раз стоял под дверью, когда капитан по секрету сообщал об этом немцам.

— И куда же?

— Далеко, — сказал Гонзик. — Вы пока не говорите остальным. В Эссен.

Мирек удивленно поднял брови и тихо свистнул.

Кованда задумчиво почесал в затылке.

— Так, так, в Эссен! — сказал он и вздохнул. — Ну и пусть. По крайней мере куплю себе хорошую золингеновскую бритву. Золинген там где-то рядом. Этими безопасными я до смерти не научусь бриться как следует.

11

Гонзик зашел попрощаться с доктором, но неудачно: доктор был в операционной. Гонзик с час прождал его в квартире и тихо, словно боясь ударить по клавишам, импровизировал на рояле.

Доктор забежал только покурить. Он долго протирал свои золотые очки.

— Итак, сегодня мы видимся в последний раз, Ганс, — весело проговорил он и нарочито громко засмеялся, чтоб не заметно было, как дрогнул его голос. — Ну, что ж, плакать мы не станем, верно?