Скверные вести из-под Сталинграда жестоко поколебали его безразличие ко всему, что было связано с войной. Впервые ему пришлось всерьез задуматься о военных событиях. До сих пор Бент считал, что практически они никак не могут отразиться на его личных делах, ибо не сомневался, что Германия победит. Но поражение под Сталинградом означало, что нельзя так уж безраздельно уповать на гениальность фюрера и несокрушимость вермахта. Вслед за этой мыслью потянулись другие: а что, если Германия потерпит поражение? Какова будет участь людей, помогавших нацистам прийти к власти, поддерживавших режим, сила и правота которого еще недавно казались им неоспоримыми.

Сидя на деревянной скамейке в полутемном бомбоубежище, Бент вспоминал свой дом, светлый маяк кабинетика в мансарде, и думал о том, что в этом городишке под Альпами он был довольно видной партийной фигурой, особенно в период возникновения гитлеровской партии. Не случайно ему пожаловали почетное гражданство и золотой значок свастики. Несмотря на свою скромность и застенчивость, Бент бывал польщен, когда на разных торжествах и празднествах ему доводилось стоять рядом с самим гаулейтером. Но сейчас он вдруг позавидовал совсем простым немцам, которые никогда не выделялись над тысячеголовой безликой толпой. Он позавидовал им, ибо в его душу закрался страх — страх перед гибелью режима, становлению которого Бент помогал, хотя и несколько необычно. Это был страх возмездия. Фельдфебеля вдруг охватило предчувствие, что события, начавшиеся разгромом под Сталинградом, неизбежно увлекут за собой и его.

Мысли эти не давали Бенту покоя, ему не сиделось в подвале: казалось, что низкий потолок становится еще ниже и вот-вот рухнет всем на голову. Фельдфебель вышел в коридор и, слегка припадая на левую ногу, медленно направился к выходу.

Около карцеров он встретил Гиля.

— Что ты тут делаешь? — спросил он без всякого интереса, просто так, чтобы не пройти молча.

— Караулю! — вытянувшись в струнку, отрапортовал ефрейтор. — Этих двух преступников.

Коридор был освещен единственной лампочкой. Бент пригляделся и увидел в окошечке левой двери глаза Карела.

— Идите в убежище, я заменю вас здесь, — неожиданно приказал он удивленному Гилю. — И принесите мне ключ от камер. Ключ всегда должен быть под рукой. На случай налета.

Гиль убежал и вскоре вернулся, вручил Бенту ключ и ушел в бомбоубежище.

Бент задумчиво стоял около камер, сложив руки за спиной и вертя в них ключ. Он был измучен безотрадными мыслями. Глядя в пол, он думал об одном: что принесет проигранная война всем тем, кто тесно связан с партией Гитлера и его режимом. Думал он и о письме Эрики, и о зачеркнутых строчках, которые ему удалось разобрать, держа листок против света. Они повергли его в смятение, какого еще не знала душа этого лавочника. «Как же так, — думал Бент, — почему Эрика раньше меня допустила мысль о неблагоприятном исходе войны? Наверняка она долго думала об этом, прежде чем решилась написать те зачеркнутые строки». Он знал Эрику: она никогда не задавала вопросов о том, до чего могла додуматься сама. Скорее всего, там, на родине, получают совсем другие вести о событиях, чем на фронте, и потому люди там больше знают, предчувствуют и предвидят.

Подавленный этими размышлениями, Бент уныло стоял в тускло освещенном коридоре. Подняв глаза, он встретился с пристальным взглядом Карела.

— Как дела? — спросил фельдфебель и медленно подошел к двери карцера. — Не скучно вам?

Карел усмехнулся.

— Нет, не скучно, — сказал он. — По крайней мере есть время подумать.

— О чем может думать такой молодой человек, как вы? О женщинах?

— Молодой человек, у которого вся жизнь впереди, может думать и о многом другом, не только о женщинах. Не правда ли?

Что-то в тоне Карела привлекло внимание фельдфебеля.

— Например? — спросил он. — О чем же, например?

— Например, о том, когда и как кончится война и что будет потом.

Бент с задумчивым видом стоял у дверей, поигрывая связкой ключей, вертя их на железном колечке. Потом, словно по внезапному наитию, он подошел к двери карцера и сунул ключ в замочную скважину.

— Эй, Карел! — крикнул из своей камеры Кованда. — Если этот колченогий лысак вздумает тебя обижать, ты позови меня. Я к тебе и сквозь стену пробьюсь!

Бент вошел в камеру Карела, запер дверь и сел на опущенную койку. На пол перед собой он положил фуражку и на нее — зажженный карманный фонарик.

— Скажите, — начал он, — что вы думаете о войне? Как вы, чехи, оцениваете положение, чего вы ждете?

Карел сел рядом.

— Вы хотите, чтобы я говорил откровенно?

— Конечно.

— Ну, вот видите — этого-то я и не могу.

— Почему?

— Представьте себе, — медленно проговорил Карел, — что я сказал бы: Германия проиграет войну. Сказал бы это какому-нибудь прохожему на улице. Что бы со мной случилось?

Бент смущенно молчал и глядел на карманный фонарик.

— Меня бы арестовали, — продолжал Карел, — потому что в Германии не любят правду и боятся ее.

— Таков, значит, ваш прогноз? — тихо спросил Бент.

— Нет, — улыбнулся Карел. — Это я только так, для примера. А мое мнение для вас совсем неважно.

Бент не спеша вынул портсигар, предложил Карелу сигарету и закурил сам. Потом сказал:

— А я хотел бы знать ваше мнение. Может быть, оно мало отличается от моего.

Карел с минуту обдумывал что-то, потом встал и подошел к двери.

— Папаша! — позвал он Кованду.

Тот отозвался не сразу.

— Я уже было улегся. У тебя все еще гость?

— Да. И я тебя прошу — присмотри, чтобы нас никто не подслушал.

— Интересно, какому такому уму-разуму вы там друг друга учите… Ладно, я присмотрю, действуй.

Карел вернулся на койку.

— Режим, который держится насилиями и убийством, — сказал он, — может продержаться несколько лет, но рано или поздно ему придет конец.

— На войне убивают обе стороны, — возразил Бент, впиваясь взглядом в Карела. — Разве это не так?

— Я говорю не о войне, которую вы проигрываете. Вы истребляете евреев, отправляете в концлагеря французов, поляков, чехов и немцев, убиваете женщин и детей. Вы поработили всю Европу и хотите, чтобы мы помогали вам выиграть войну. Чтобы мы помогали вам в ущерб своим народам. Это и смешно и чудовищно. Вся Европа голодает или живет впроголодь. Спросите любого, верит ли он в близкий разгром Германии. Каждый верит! Иначе не было бы смысла жить. Es häffe keinen Sinn zu leben — ist es so richtig deutsch gesagt?[41] Чем мы будем, если Германия победит? Рабами! Неужели вы в самом деле не замечаете, что вас обманывают? Как вас воспитывают? В Германии человека не ставят ни в грош. Возьмите для примера хотя бы Бартлау. Таких нынешняя Германия воспитала тысячи, сотни тысяч. Представляете, как эти люди ведут себя в России?

В камеру донесся нарастающий грохот зениток, видимо где-то поблизости била батарея крупного калибра. От каждого выстрела здание сотрясалось до основания, как от взрыва бомбы.

— О н и, — откашлявшись, сказал Бент, — такие же убийцы. Они тоже убивают женщин и детей, разрушают древние памятники.

— Насколько мне известно, — неумолимо возразил Карел, — английский город Ковентри был разбомблен раньше, чем Кельн или Эссен. А год назад наша Лидице была стерта с лица земли.

— Вы не трус, — признался Бент. Ему пришлось повторить свои слова, ибо Карел не расслышал их в грохоте зениток. — А почему вы только что не хотели ответить на мой вопрос и вдруг сразу так смело высказали свое мнение?

Карел подумал.

— Может быть, я поторопился и еще пожалею об этом. Быть может, я вижу в вас прежде всего человека и лишь потом немца. Вы и в самом деле отличаетесь от остальных. Вы не такой, как Гиль, Кизер и Нитрибит. Вы не фанатик.

— А что, если вы во мне ошибаетесь? Если я донесу на вас?

— Я подумал и об этом, — тихо отозвался Карел. — Вы недолго проживете, если поступите так.