Воздушный враг заставил черноморцев отступить и навсегда отказаться от контр-атак.

Отход этот был последним и непоправимым для севастопольцев в 1942 г.

Что еще могли предприять черноморцы, если они уже знали, что оба их военноначадьника, генералы Волков и Греков, сражаясь до последних сил. пали смертью храбрых на поле брани?

Через два дня каждому стало ясно, что все идет к

краху.

В эти дни политруками начал распространяться среди солдат приказ генералиссимуса Сталина, гласивший:

„В плен никому не сдаваться, так как это считаю изменой социалистической родине и Советскому Правительству”.

Но самострелов не оказалось даже среди ярых сторонников коммунизма. Пример начал показывать бригадный комиссар А. Чирков. Видя и свою близкую гибель, этот комиссар заставлял солдат и матросов друг друга уничтожать, если не окажется последнего патрона для себя.

В принуждении защитников крепости к самоуничтожению, Чирков оказался не одинок, у него нашлись и здесь, на краю гибели сторонники, которые как и он, обезумевши перед страхом гитлеровского плена, призывали к самоубийству.

Один из таких политруков, каким то образом умудрился даже выпустить летучки, в которых сообщал, как он, будучи на Украинском фронте видел, когда один из гвардейцев, в самый критический момент выкопал окопчик, лег в него и сорвав с гранаты кольцо, подорвался вместе с группой красноармейцев, но нс отдался живьем неприятелю.

Более трезвые солдаты не верили в эту летучку и доказывали колеблющимся, что такая смерть не образец героизма, что такую смерть над собой могут учинять только фанатики-коммунисты, которые в одинаковой степени боятся и Гитлера и своего „вождя”.

И если такой гвардеец и был на самом деле, то пропаганда политкомнссаров для него оказалась сильнее его совести.

При обороне Севастополя не мало погибло солдат н матросов, но ни один из них не походил на комсомоль-ца-гвардейца. Они умирали за родину, но не за Сталина.

Призывы политруков заставили и меня глубоко -призадуматься. Что выбрать — плен, страданье в плену фашистов или смерть от своей руки.

I

Ведь кончать самоубийством, нн родина, ни мой народ меня не призывал. Родина призывала защищать ее. Только защищать. А когда не стало средств и сил это делать... зачем же умирать? За кого? За Сталина?.. Ведь только он один, да его приспешники требуют нашего самоубийства.

Кто-же должен тогда попасть в плен?.. Слабые духом, не решившиеся пускать последнюю пулю в себя... Нет, гвардейцу* надо было добывать себе волю не послушанием приказу, а своей силой, волей, в равной степени как у гитлеровцев так — и у диктатуры Сталина... И мне, как командиру позорно перед своими подчиненными следовать примеру гвардейца...

Убедив себя именно с этой стороны, я не задумываясь больше отверг все доводы политруков н доказал своим товарищам, что в смерти этого гвардейца никакого геройства нс было. Умирать только по приказу Сталина граничит с сумасшествием. И если нам выпала доля такая — плен, то надо испить свою чашу до дна.

• •

Молчавшая долгое время осадная артиллерия, между Лабораторной балкой и Лотовым оврагом, до самой Килем низменности, идущей к Южной бухте, снова заговорила, одновременно с бомбардировкой с воздуха Малахова Кургана, лишив Севастопольцев последних укрытий.

Огонь обороны, по мерс разрушения наших последних укреплений, прекращался. Советские суда ушли в

море. Стало понятно, что город, по воле некоторых политических иоенноначалышков, приговорен к смерти.

Вся Приморская армия, после героической смерти Волкова, была генералом Петровым предательски оставлена и брошена во вражеский плен.

Это был плен с двух сторон: плен врага и отказ помощи Сталиным, который объявил всех нс уничтоживших самих себя под Севастополем изменниками социалистической родине и коммунистическому правительству.

Этих, так называемых „изменников”, к нашему удивлению. а к моему сожалению оказалось — около ста тысяч.

К началу осады Севстополя гарнизон составлял 250 тысяч бойцов.

Семикилометровый рукав пролива, который с давних времен в Севастополе называется Большим рейдом, теперь, как и Камышева и Стрелецкая бухта, кишел вражескими быстроходными канонерками с конвойными.

Эти конвойные группы охраняли пленных черномор-I цев, которым было приказано обезвреживать, неразор-вавшиеся по разным причинам, свои же бомбы и мины.

Эти минуты в неволе и роковая первая ночь -нашего пленения, прошли в каком то дурмане.

Никто из нас -не мог понять, вникнуть в саму правду, что-же случилось? Такое состояние бывает у человека после кризиса тяжелого бредового недуга...

Только такой человек впереди видел жизнь. Мы-же видели только — смерть.

л

Сами завоеватели, одолев непокорных черноморцев, тут-же начинали их уничтожать, без всяких допросов и опросов, а вместе с ними, судьбою войны попавших им в руки женщин, детей и стариков.

Завоеватели Крыма упивались кровью. Они неистовствовали, получив долгожданную победу.

Произвол гимлеровских эсэсовцев, садизм самого генерала Манштейна, в истреблении мирного населения, нельзя было назвать необходимостью во время войны.

Это был заранее задуманный план уничтожения подсоветских рабов и, главное, моряков, за которых в то

время никто не нес ответственности, в так называемом „цивилизованном двадцатом веке”.

Теперь, много позднее, мне хочется сказать нашей современной общественности, чтобы она не дозволяла, так именуемым высокопоставленным невежам, назывзть себя жертвами за права народа, поскольку все их „жертвы” тускнеют перед страданиями тех, кто пережил войну и плен в гитлеровской неволе.

На глазах этих пленных догорали наспех сооруженные жителями убежища и пламя огня пожирало все находившееся кругом.

Женщины-матери, прижимая к груди детей, криком просили о пощаде. Но пощады не было. Враг победитель был неумолим. Его гусеницы холодных бронемашин давили и женщин, и детей, и все живое, встречавшееся им на пути.

ф

У разрушенной стены лежит мертвая женщина. Рядом с ней, уцепившись ручелками за юбку, копошится ребенок и пискливым голоском зовет мать.

Подбежавший эсэсовец, сапогом отбрасывает ребенка... другой наступает ему на голову ногами...

Доблестные солдаты генерала Машитейна празднуют свою победу. Их не останавливают ни стоны, ни крики, ни мольбы о пощаде.

Я передвигаюсь по развалинам города в замкнутом людском загоне пленных. На наших глазах победители справляют свой кровавый пир.

Я погружаюсь в какой-то бред и так-же начинаю кричать, не зная зачем и кому. Кричат и мои соседи по загону.

Одно было желание, заснуть и не проснуться. Никогда не проснуться. Но, нам последним живым солдатам родного городз, выпала доля видеть еще и гибель крепости, и гибель ее населения. Видеть то, что страшнее самой смерти во время боя.

Плен у немцев, самая ужасная вещь. В таком плену и „свой” перестает быть своим. Даже близкий начинает чуждаться тебя.

Пленные — это стадо животных, подгоняемых кнутом. У пленного отобрано все человеческое.

В нашей среде образовалось два лагеря: один лагерь — это пленные, которые решили переносить всякое унижение, голодные дни, веря, что в конце-концов неволя кончится.

Другие наоборот, бросались сами в пасть смерти гитлеровскому Гестапо и под пули эсэсовцев.