— Спасибо, дядя Яков!

В эту ночь Настя не ложилась спать, готовя Николке подорожники,[1] Она не удерживала мальчугана, потому что раньше всех поняла его неодолимую тоску.

«Может, разыщет Степана», — думала она.

Утром из коммуны выехала подвода в город. Николка попросил правившего лошадью Гранкина завернуть в Жердевку. Подбежал к окну отцовской избы, крикнул громко:

— Мам, я уезжаю на войну! Прощайте! И опрометью метнулся обратно к телеге.

— Кто это? Николка, должно, пришел? — оглянулся на Ильинишну, собиравшую завтракать, Тимофей.

Мать с опозданием погрозила в окно большой ложкой:

— Я те повоюю! Не может через порог переступить без озорства, — жаловалась она, продолжая разминать сваренную картошку.

А Николка, то и дело оглядываясь, возил кнутом по лошадиной спине… Он старался изо всех сил и не обидеть родителей и защитить Россию.

Глава тридцать первая

— Долго ли стоять будем?

— А пока семафор не подымут… Видишь — красный глаз загородил дорогу!

— Глаз красный — нрав ужасный… Касьянов, твой батька в стрелочниках служил! Иди распорядись, чтобы нас пропустили…

— К теще на пироги спешишь, Бачурин?

— Спешу с Деникиным за пояски схватиться! Не попасть бы под шапочный разбор!

— Успеешь, не горюй! Он тебя по-приятельски и английской горькой напоит, и французскими булками попотчует!

Веселый гогот прокатился по вагонам. Где-то в середине состава пиликала походная гармошка, помогая коротать время. Красноармейцы, гремя котелками, бегали на станцию, толкались возле обмазанного свежей глиной кипятильника. Пили чай, покупали у деревенских женщин молоко, огурцы, пресные ржаные лепешки.

Но как ни старались эти солдаты революции подшутить над своей непредвиденной задержкой, лица их выражали плохо скрытую тревогу. Уже стало известно, что здесь, за станцией, вдали от фронта, готовилась им верная смерть. На закруглении было испорчено железнодорожное полотно.

Начальник эшелона, стройный, с юношеским румянцем на лице мужчина, добродушный в обычное время, а сейчас крикливый и злой, гонял станционных служащих, требовал ускорения восстановительных работ, грозил арестом. Он любил порядок, трудную и честную солдатскую жизнь.

Больше всего возмущало его то, что катастрофа была предотвращена не в результате бдительности работников пути, а совершенно посторонним человеком, каким-то мальчиком, заметившим неисправность на закруглении.

День угасал. За колосившимися хлебами еще розовело небо от закатного солнца, но с луговых низин и болот уже поднимался туман, сгущая зеленоватые сумерки. Низко пролетела шумная стайка голубей в поисках ночлега.

Начальник эшелона, устав от непривычной ругани и основательно проголодавшись, направился к своей теплушке. У паровоза он увидел кучку бойцов, которые обступили худенького подростка с узелком за плечами.

Оказалось, что это и есть тот самый мальчик, предотвративший крушение.

— Ясное дело — Клепикова работа, — слышался ломкий, уже не детский, но и не окрепший еще голос паренька. Он тут по всей округе бесчинствует. А помощниками у него Филя Мясоедов и Волчок.

— Велика у Клепикова банда? — спросил Бачурин, синеглазый, белозубый конный разведчик из московских краснодеревцев.

— Нет, мелкота осталась… Даже дезертиры ушли! Обносился, прохвост, сил недостача, так хитростью берет.

Разговаривая, мальчик откинул полы зипунного пиджака и с важностью засунул руки в карманы военных брюк, перешитых на его рост. Сапоги на нем были тоже с чужой ноги, однако носил он их легко и гордо. Из-под козырька старенькой фуражки белели выгоревшие на солнце волосы.

— А в прошлом-то году людей поднял мно-о-го… Клепиков-то, — продолжал он, глядя снизу вверх на Бачурина. — Восемнадцать волостей поднял! Город зажег, немцев накликал… Да мы ему вскорости обломали бока!

— Ты вроде бы и сам-то ломал бока Клепикову? — усмехнулся Касьянов, пожилой боец с седеющими усами.

— Да уж у меня не жди потачки, — спокойно отозвался мальчуган, не обращая внимания на насмешку. — Брил стервецов по чистой совести!

— Чем же ты их! — Пулеметом!

Недоверчивое оживление перешло от Касьянова к остальным:

— Эхма! Был у нас такой при кухне — мослы глодал…

— Не он ли самый?

— Похож!

— Так, значит, пулеметчик? — скроив на лице глубокомысленную мину, подытожил Бачурин. — А каким местом твой пулемет стрелял?

Взрыв смеха заглушил сорвавшийся на крик голос мальчугана, доказывавшего свою правоту. Тогда начальник эшелона, стоявший за спинами бойцов, шагнул ближе, и все утихли. Заметив командира, стройного и подтянутого, паренек вынул руки из карманов и сам невольно подтянулся.

— Не верят, товарищ командир, что я на пулемете могу, — с достоинством и сдержанной обидой проговорил он, подавшись вперед. — Разрешите, я им покажу, где кожух и короб, и спусковая тяга, и затыльник, и пальцы приемника, а также наводку по кольцу и простейшие задержки! Дело ясное — на глаз судят… А на глаз — ошибешься десять раз! Ведь и военком тоже мне сказал: «Четырнадцатилетних детей в армию не берем»…

— Ты, что же, у военкома был? — заинтересовался начальник эшелона.

— Да… прогнал он меня…

И светлые глаза парнишки увлажнились слезой. Переступив с ноги на ногу, он продолжал:

— С браткой бы ехать надо… Мы вместе и Клепикова лупцевали! Он комиссаром теперь… писал недавно из Старого Оскола!

Красноармейцы переглядывались, чувствуя неловкость за прежние насмешки.

А Бачурин шепнул Касьянову:

— Малец, видать, струганый… Только отстал от дела, как та доска, что гвоздя просит!

Начальник эшелона спросил:

— Куда же ты сейчас идешь?

— Да куда ж, товарищ комадир, посудите сами, — встрепенулся паренек. — Домой стыдно глаза показать — скоро отвоевался! Хожу вот третий день по шпалам… ничего не могу надумать.

— Гм… трудная у тебя задача!

Впереди паровоза мигнул зеленый огонек семафора. Машинист, выглянувший в прикрытое кожаным фартуком окно, дал свисток.

— По вагонам! — скомандовал начальник эшелона.

Красноармейцы побежали вдоль состава, отыскивая каждый свою теплушку. Мальчуган провожал их завистливым взглядом. И чем меньше людей оставалось на насыпи, тем грустнее становилось у него на душе. Он успел за этот час привыкнуть к ним.

Машинист дал второй свисток. Колеса паровоза с шипением окутались белыми, как молоко, клубами пара.

Весело заиграла гармоника отвальную, белозубый Бачурин тоненько, по-девичьи, затянул:

Ухватившись за железную скобу, начальник эшелона легко вскочил на площадку вагона.

— А ну, давай руку! — крикнул он пареньку и рывком втащил его за собой. — Как величать-то?

— Николка Жердев.

— Тезка, значит! Меня зовут Николай Пригожин

Глава тридцать вторая

Старый Оскол зеленел садами и огородами. По булыжным мостовым с привычным рокотом двигались на волах тяжелые фуры, заваливая городскую площадь необозримыми курганами огурцов, моркови, лука, свеклы, редиса, помидоров. Белели вороха лопат, граблей, колес вперемежку с румяными гончарными изделиями. И над всем этим богатством товаров шумно лился базарный говор, мешалась русская и украинская речь.

Так было заведено исстари, и даже война не могла нарушить укоренившихся привычек.

Каждый вечер в саду играл гарнизонный оркестр, гуляли по аллеям парочки и на экране между двух деревьев бесплатно демонстрировался один и тот же фильм «Забубённая головушка».

Но со дня на день и здесь все сильнее ощущалось приближение фронта. На станции шла разгрузка воинских эшелонов, вдоль улиц проводили лошадей для армии, ехали обозы с продовольствием и снаряжением. Повсюду толпились мешковато одетые в красноармейскую форму новобранцы. Они строились, ходили с песнями, кололи штыками соломенные чучела.