— Нашли бы мне костыль, братцы, — неожиданно заговорил Семенихин обычным голосом.

Огрехов переступил поближе.

— Костыль — оно поспособнее… А далеко ли на костыле ускачешь? Мы вам, товарищ командир, телегу сыщем!

— Это зачем же телегу? — строго спросил Семенихин. — Пока нас не сменили, мы не имеем права оставлять поле врагу! Приказываю рыть окопы!

Через несколько минут люди, рассыпавшись цепочкой, рыли штыками и единственной лопатой землю, уплотняли руками брустверы, делились патронами. Шуряков и Огрехов притащили откуда-то из темноты пулемет, коробки с лентами. Два других бойца подались устанавливать связь с отошедшими из города частями.

Семенихин переполз на бугорок, ближе к пулемету, и руководил подготовкой оборонительной позиции. Он не видел этой позиции, не знал, далеко ли отступили свои и где задержались белые, но твердо верил, что действует правильно, ибо паника и бездействие в такой момент подобны смерти.

Иногда он пробовал встать, опираясь на принесенный Огреховым с дороги кусок оглобли, скрипел зубами и, обессилев, валился на землю.

«Истинный мученик, — думал Огрехов, видевший страдания командира и не находивший способа для их облегчения. — Кровью изошел, можно сказать, а долг помнит! Да-а… настоящий человек!»

И в первый раз за время пребывания в полку, именно этой темной, полной душевного смятения ночью Огрехов почувствовал себя свободным от мучительных переживаний, которые преследовали его со дня побега из своего города. Он мужественно превозмогал сейчас вместе с другими боль поражения, и эта боль была так велика, что заслонила прежние невзгоды.

К тому же забота о командире всецело легла на плечи Огрехова. Ординарец Семенихина, заменивший раненого Севастьяна Пятиалтынного, погиб в последней контратаке. И вот пришлось Огрехову выполнять обязанности пулеметчика, санитара и ординарца.

До утра удалось связаться с соседними частями. Семенихин послал в штаб дивизии донесение о потерях.

Вскоре был получен приказ: полк снимается с фронта и уходит на переформировку в Старый Оскол.

Глава тридцатая

После отъезда Степана затосковал Николка в городе. Худой, вытянувшийся за зиму, из своей одежонки, бродил он по улицам, обходя школу и стараясь не встретить учителя. Все ему опостылело здесь — глаза бы не глядели!

Старый учитель, Сергей Иванович, просматривая однажды его тетрадь, покачал головой. — Что это с тобой? Учился как следует, и вдруг… Не ты ли говорил, что «дойдешь» до профессора?!

Николка отмалчивался, хмуря веснушчатое, лицо. У него пропал аппетит. Всю ночь напролет снились ему бесконечные сражения, похожие на те, что были в августовские дни, только еще страшнее и увлекательнее… И мальчуган просыпался утром потный, возбужденный, с незатихающим шумом в голове.

Каждый раз вздрагивал он при звуках военной музыки, горящими глазами провожал марширующие роты. Иногда целыми часами простаивал на Сенной площади, возле кузниц, где обучались ружейным приемам красноармейцы.

Из общего настроения, царившего в городе, понял Николка: плохи дела — белые прут все ближе. В уезде опять стали пошаливать банды. То они взорвали мост через реку Сосну, задержав перевозку грузов для фронта, то нарушили телеграфную связь в нескольких местах одновременно. Начались убийства советских работников. Не проходило ночи, чтобы где-нибудь не вырезали от мала до велика семью деревенского активиста.

Кое-кто уже открыто злорадствовал:

— Погодите… скора наведут вам порядок! Эти новые правители кровью умоются…

Николка часто слышал такие разговоры. Он был маленький, его не стеснялись.

«Это они нас собираются душить, — догадывался Николка. — Повылазили из норок, зашипели… Ну да так вот и пустили сюда беляков — надейтесь! Не за тем братка на фронт уехал, и Терехов, и Осип из коммуны, и Безбородко… Выдерут еще вашим атаманам чубы!»

Учеба кончилась, и ребятишек отпустили на летние каникулы. Николка уехал в коммуну. С большой охотой принялся он за полевые работы: боронил на всходе картофель, прикатывал конным катком посевы гречихи и проса, гонял с Лукьяном табун в ночное.

В коммуне «Заря» теперь было двенадцать лошадей. Это армейские кони, забракованные по болезни. Их пожирала чесотка.

Получив такое поголовье ранней весной, Настя сразу же отправилась в город и привезла несколько больших бутылей с лекарством от чесотки. По утрам все коммунары выходили на солнечный двор, где стояли привязанные лошади, засучивали рукава и мыли, смазывали, растирали облезлые, исцарапанные до крови бока животных.

За последнее время семья коммунаров значительно пополнилась. В «Зарю» влились батраки из деревни Кирики. Каждый из них сейчас работал за двоих, будто желая оправдаться за свою первоначальную робость и сомнения. Дела подвигались споро и дружно. И даже чесоточные кони пошли на поправку.

Однако беспокойство Николки продолжало расти, ибо слухи о наступлении белых, о расправах с большевистскими и красноармейскими семьями проникали и сюда.

Николка замечал, что великолепные хлеба на полях не радовали крестьян. У каждого теперь была одна дума: придется ли убирать урожай?

— Не было печали — черти накачали, — гудел Тимофей, завернувший как-то в коммуну проведать сына и невестку с детьми. — Деникин объявился на нашу голову… Сказывают, озорует с народом! Помещику землю отдай, кулаку — верни, да еще убытки покрой. Эдак, слышь, мужика совсем затолкают…

Настя возилась у кроватки прихворнувшей дочери. Она подняла на свекра затуманенные тяжкой думой глаза.

— Не затолкают. Отбиваться надо. Колчака вон поколотили и Деникину достанется!

— Колчака! — удивился Тимофей. — Неужто есть такой слушок? Сильно пёр, всю Сибирь, почитай, отхватил…

— Не слушок, а в газетах написано. Разбили колчаковскую армию и прогнали за Урал. Врут, не одолеть им нас! Сам ты говорил: народ — что бор могучий. Весь до корешка не вырубишь!

— Говорил и опять скажу: выстоим! — приободрился Тимофей. — Сыны наши не удержат, сами пойдем! Слава богу, справлялись раньше с унтерами, топор из рук не вываливался… И барчукам честь одна! Сорвутся на манер той жабы… Полезла жаба на крышу и нажила грыжу, а до конька — кишка у нее тонка! — и старик ухмыльнулся, довольный подвернувшимся сравнением.

Николка внимательно слушал беседу отца с Настей. Он радовался, что побили Колчака, и тайные думы его пошли веселей. Правда, никому нельзя было довериться, рассказать о своей мечте. Но зато сколько подлинного счастья испытал он, представляя себя настоящим бойцом Красной Армии, совершающим героические дела. Он не будет сидеть в тылу и слушать мирное посвистывание сусликов. А там небось братка Степан бьется с наседающими белогвардейцами, и пулеметчики у него подобрались — дрянь, и в нужную минуту верного человека поблизости не окажется.

Но как туда попасть? Почему он сразу же не уехал со Степаном?

Николка долго ломал голову, придумывая убедительные доводы в свою пользу. Да чего их придумывать? Республика в опасности, ее надо защищать!

Были сомнения насчет домашних. Настя-то поймет, а мать и отец не пустят. Уйти тайком — тоже не годится. Что же предпринять?

Вечером Николка осторожно заговорил с Гранкиным о своем тайном желании.

— Посоветуй, дядя Яков… Хочу к братке!.. Кажись, не помешал я в прошлом году возле склада. А сейчас мне четырнадцатый год пошел!

Он смотрел на безногого человека, курившего козью ножку, и ждал. Гранкин спросил:

— На фронт?

— Да… если возьмут…

— Взять-то возьмут, — будто камень снял Гранкин с Николкиного сердца, а сам задумался. Он завидовал тем, кто идет с оружием в руках на врага… И Степан ушел, и Осип, и окопный дружок Терехов! А сейчас Николка собирается…

«Только мне, калеке, сидеть тут со стариками, бабами да ребятишками… Гагарина дожидаться». — У Гранкина задрожали ресницы, он бросил окурок в траву и сплюнул.

— Поговори с Настей, чтобы от коммуны бумагу военкому написали, — хрипло произнес он, сутулясь. — А я замолвлю при случае… Поддержу!