Клепиков молча спрятал деньги. Закурил папиросу. Нервы его стали успокаиваться. Он уже думал о том, чтобы поскорее избавиться от лишних людей и приступить к диверсиям, которые, несомненно, чувствительнее ударят по тылам Советов.
Распрощавшись с Адамовым, Клепиков поскакал в лесную чащу. Надо было проехать около тридцати верст до границы уезда, скрываясь от посторонних глаз в зелени деревьев и за овражными скатами.
Солнце поднялось высоко, роняя свой нестерпимый блеск на обильные всходы ярового клина. Клепиков увидал неподалеку белую колоннаду барского дома и понял, что эти рослые хлеба посеяны коммунарами «Зари».
«Ничего, придут белые, и от вашей коммуны только перья полетят!» — злобно ухмыльнулся он, пришпоривая коня.
Проезжая опушкой дубовой рощи, Клепиков услышал звуки гармошки и голоса. В престольные праздники и воскресные дни деревенская молодежь устраивала, по обыкновению, гулянки в лесу. Клепиков приподнялся на стременах и заметил на лужайке гурьбу парней и девчат в цветных платьях. Среди них выделялась нарядная Аринка, рядом с которой шагал черный, приземистый малый.
выкрикивал под гармошку Аринкин кавалер.
«Эх, звериная моя жизнь — из леса не покажешься! — У Клепикова помутилось в глазах от нахлынувшей тоски. — Аринку не вижу месяцами, а увижу, будто нож в сердце… Не любит девка гулять в одиночку!»
В это время гармошка заиграла плясовую, и в хороводе зазвенел голос Аринки:
Клепиков изо всей силы огрел плетью коня и поскакал прочь, чтобы не видеть и не слышать ничего.
Глаза двадцать девятая
Пятого мая белые взяли Луганск, продолжая теснить наскоро сформированные красноармейские части. Деникин бросил в наступление все свои наличные силы: кавказскую армию Врангеля, донцов Сидорина и добровольцев Май-Маевского.
Хотя по плану Антанты Южному фронту придавалось второстепенное значение по сравнению с Восточным, Деникин смотрел на дело иначе. У него было двести тысяч кадровых солдат и офицеров и лучшая в мире конница — донские и кубанские казаки.
Развивая успешное наступление, деникинцы во второй половине июня подошли к Харькову. До Москвы оставалось не более семисот верст.
С тяжелыми боями отходил через весь Донбасс полк Антона Семенихина. Он потерял три четверти своего состава; некоторые роты уже не имели ни взводов, ни отделений, ибо в них насчитывалось по десять или пятнадцать человек. Красноармейцы шли по знойной степи, опираясь на винтовки и волоча за собой пулеметы с простреленными щитками. Днем и ночью им приходилось отбивать яростные атаки корниловцев, рыть окопы, сходиться в штыки, оглашая пространство страшным криком, и снова идти, схоронив павших товарищей и унося раненых.
Самой заметной фигурой среди бойцов полка был Федор Огрехов. Здоровенный, рыжебородый, он постоянно выделялся из общей массы своей нескладной выправкой и развалистым шагом. Служба в армии представлялась ему неисчислимым скопищем дел, которые трудно осилить, но избежать невозможно. Поэтому каждую минуту его видели занятым. Он либо тащил на плечах двухпудовый «максим», либо рыл траншею для пулеметной прислуги; на привале раздувал костер и кипятил чай, в обед шел на кухню за кашей для бойцов; при отражении атаки белых он в качестве второго номера подавал ленту за лентой наводчику Шурякову, а если доходило до штыковой схватки, то срывал с бруствера винтовку и мчался вместе с другими, криво раздирая диким воплем волосатый рот.
О доме он старался не вспоминать, но когда между боями слышал разговоры товарищей, читавших заношенные в карманах письма, — со слезами на глазах представлял себе родную Жердевку, покинутое хозяйство, осиротевших детей.
«Что сейчас делается там? — спрашивал себя Огрехов. — Небось отсеялись… По нашей-то местности время пар подымать. Живы ли девчонки мои? Как они перебиваются, горемычные?»
Иногда: прибывало пополнение. Огрехов с опаской всматривался в новые лица, страшась увидеть между ними Севастьяна или кого-нибудь из односельчан.
«Нет, — думал он, успокаиваясь, — наших, поди, еще зимой угнали на Колчака. Бона, сколько времени пронеслось, батюшки! Может, в Жердевкето совсем забыли обо мне…».
— Ну, старина, как же твои ребята без соли обходятся? — подшучивал над ним Семенихин.
— Эх ма… товарищ командир! Был бы хлебушко, а без соли перемогнутся…
— Не тужишь, что поступил добровольцем? Не тянет ко двору?
— Всяко бывает… Да кому ж беляков отгонять, ежели мы все разойдемся? Тужи не тужи, а Родине служи!
— Вот за эти слова тебе спасибо, — говорил Семенихин, делаясь почему-то строже, и отходил — маленький, сухой, черноусый — к другим бойцам.
Командир полка любил пулеметчиков, а с Федором Огреховым даже поддерживал в некотором роде дружбу. После того случая в донецкой степи, когда Огрехов своевременно заметил пробиравшуюся к ним в тыл офицерскую роту и вместе с Шуряковым обезвредил ее, Семенихин присматривался к рыжебородому с возрастающим любопытством.
«Экая неуемная силища в человеке!»— думал он, чувствуя откровенную гордость за своего бойца. — Совершает подвиг с таким простодушием, словно лапоть дома на лавке плетет!»
На подступах к Харькову полк семь раз переходил в контратаку и окончательно обескровел. Сам Антон Семенихин был ранен штыком в бедро; рядом с ним белые закололи комиссара полка, веселого украинца Ковтуна.
— Братцы! — закричал из последних сил Семенихин, подняв над головою пустой маузер. — Земляки-питерцы, луганцы, москвичи… не уступайте белым гадам!
И он шагнул вперед, уже не помня себя, и свет померк в его глазах…
Очнулся Семенихин от жесточайшей боли в ноге. Кто-то нес командира на спине, бережно придерживая руками снизу. Кругом разливалась знойная тишина, и гул отдаленной канонады казался пустым, безразличным.
— Сменили нас? — спросил Семенихин и не узнал своего жалостного голоса.
— Да чего уж… можно сказать «сменили», — отозвался Огрехов, шагая вразвалку по песку. — Были на том месте красные, теперь пришли белые… Потерпите, товарищ командир, вон до ручейка — надобно бы ранку обмыть.
— А полк… где?
Что вам? — в недоумении остановился рыжебородый, будто и в самом деле намереваясь вернуться, однако тотчас зашагал дальше, храня молчание.
Возле ручейка он положил командира на траву, обмыл рану, перевязал припрятанным в кармане бинтом. Зачерпнул картузом воды, дал раненому напиться. Потом снова двинулся в путь, придерживая ношу на спине, оступаясь и тяжело дыша. Канонада постепенно стихала. День клонился к вечеру.
Позади слышались бравурные звуки духового оркестра, ликующие возгласы и слова незнакомой песни:
Это белые вступали в город.
…На дороге, куда вынес Огрехов командира, собрались остатки полка — четырнадцать красноармейцев во главе с наводчиком Шуряковым, почти все раненые и контуженные.
Семенихин, бледный от потери крови, сидел на краю кювета и всматривался в подходивших к нему бойцов… Распухшее бедро его ныло и горело, но он, казалось, не чувствовал ничего. Он весь ушел в ожидание… И только с наступлением темноты, когда убедился, что больше никто не придет, что остальные товарищи полегли вместе с комиссаром, медленно перевел взгляд на свои окровавленные бинты.
Люди молча стояли вокруг.